Пятидесятники

П я т и д е с я т н и к и

 Во время следствия, в самом его начале, в одной двухместной камере со мной сидел глава, пресвитер крымской секты пятидесятников Андрей Коркосенко. Времени между допросами было много, и он мне рассказал обо всей группе подельников, каждого охарактеризовал. Из их секты по суду больше всех, предельные семь лет получил не он, пресвитер, а фанатик веры дьякон Николай Голышев.

 Вот его-то и других земляков-пятидесятников я повстречал в лагере. На седьмом Дубравлаге собралось довольно много «трясунов» (так презрительно надлежало ни во что не верующим советским людям называть людей этой секты). Из разных мест, но почти все ведущие, лидеры, пресвитера. Пресвитером над пресвитерами поставили в лагере единственного на Союз епископа, который тоже тянул свой максимальный по статье срок (имя не помню, видеть видел его, но за ручку не удостоен).

 В этом офицерском полку пятидесятников бывший боевой советский офицер, капитан, инвалид войны Голышев в рядовых не засиделся и тут с почетом и ответственностью был избран дьяконом. Был он без утраченной на войне ноги, но большой и грузный, на глазах наливающийся дурным инвалидным соком.

 Не часто, раз в месяц мы гуляли с ним по лагерному Бродвею и беседовали. Он не агитировал меня, не привлекал, а так, говорил о Боге, рассказывал о Нем. Его коллеги по секте все это наизусть знали. Их личным общением с Господом не удивишь, а тут подвернулось свежее любопытное ухо.

 Меня и сейчас трудно остановить в желании задать прямой неделикатный вопрос. А тогда я не слишком и сдерживался, резал такие глупости, вспоминать стыдно.

 - Так почему вы в Бога-то верите? От родителей, с детства? Или что-нибудь случилось-надоумилось?

 Николай помедлил. В разговоре со мной он перед каждой фразой делал паузу, подбирал слова, тон, подход. Он полаллейки шел рядом, довольно быстро, хотя и грузно, переваливаясь со здоровой ноги на протез. (Протез ему, как героическому инвалиду войны, поставили бесплатно и задешево, а на следствии грозились забрать. Как забрали ордена и медали. Протез оставили.) Помолчав, он ответил своим не по габаритам высоким с шепелявинкой голосом:

 - А я и не верю вовсе...

 - Так вам бы это не сейчас мне, а на следствии сказать, сидели бы дома, чай бы с семьей пили-попивали, - сохранившаяся с детства манера ерничать, подлавливать и подкалывать. Как у многих физически не сильных людей. В морду не всегда задвинешь, даже когда хочется и нужно, а так, языком, можно и безопасно.

 - Ты подожди, - продолжал Голышев, - ты не дослушал. Верят – это когда не знают. Точно не знают, но хотят очень, потому и верят. А я знаю. Знаю и потому не верю.[1]

Не верю, потому что точно знаю, что Бог есть.

 - Как знаете? Вы его что, видели? Слышали?

 Николай опять шагов на пятьдесят помедлил.

 - А ты знаешь про город Буэнос-Айрес? Столицу Аргентины. Ты веришь, что этот город есть, или знаешь? (Пример реальный, не мой, а Голышева).

 - Знаю.

 - Так ты же там не был, не видел его никогда.

 - Но я его на карте, на многих картах видел, в атласах, на глобусе, в конце концов я могу туда съездить и убедиться...

 - Пока не можешь (пошутил). Но помоги тебе Господь, чтобы освободился и смог.

 Однако по твоему значит бывает, случается, своими глазами не видел, ушами собственными не слышал, а знаешь наверняка.

 - Была бы карта или атлас...

 - Ну насчет карты, так у меня есть одна! Получше всех твоих вместе взятых – Библия. Твои карты в каждой стране разные, каждый год новые, с дополнениями и исправлениями. А Библия всегда и для всех одна и та же. В ней все верно, никаких исправлений не требуется. По ней миллионы, а то больше, миллиарды людей дорогу к Господу находят, а это потруднее Аргентины. А слышал? – продолжал Николай. – Да, пожалуй и слышал. Каждый день слышу. Когда молюсь, к Нему обращаюсь и ответы на все вопросы слышу.

 - По телефону что ли молитесь? – и вот помню, тогда это не язвительность с глупостью были в моем вопросе, а нервность, почти истеричность – страх от близости к чему-то таинственному и для меня недостижимому.

 Он отвечал, а меня пупырчатая дрожь била. Может это дьявол во мне вертелся.

 - Нет, не по телефону, - не менял тон Николай. (я его так и называл на «вы», он все-таки более чем в два раза был меня постарше и «Николай» без отчества), - но ты знаешь, похоже.

 Иногда и ответа ждешь, ждешь, не сразу получаешь, и непонятно слышит ли тебя, а иногда и вовсе говоришь, говоришь, а слова, как жир бараний, от губ не отлипают, не идет голос, не проходит молитва (скажу правду, эти слова Николая про беседы с Богом я дословно не помню. Тут смесь: то, что помню, и мои личные ощущения, когда не он, а я сам исступленно молился во время эмиграции. Но это секрет, самое в моей жизни интимное, более об этом не заикнусь).

 - Почему? Что тогда?

 - Думаю согрешил я в чем-то. Может и не сознательно, и дают мне знать (меня, малолетку, он не обидно называл на «ты», но То, Небесное, произносилось автоматически уважительно во множественном числе), чтобы задумался.  

 - И что, и что?

 - Иногда ночь не сплю, все, что за день сделал и сказал по мелочам припоминаю, отыскиваю грех. Как с миноискателем. Иной раз то, что раньше всегда делал, и ничего, после такой ночи осознаю как грех и благодарю за это Господа своего.

 - Как это? За что?

 - Ну вот ведь, заслужил я. Раньше не понимал и не достоин был понимать Божью истину. Грешил, а мне грех в грех по милости Божьей не ставился, не засчитывался.

 А вот удостоен и произведен узнать новое для меня, открывается для меня Божественная истина, и я как бы приближаюсь к Богу своему. За милость эту как же не поблагодарить искренне. На следующий день братьям рассказываю.

 - Учите их истине?

 - Какой я братьям своим учитель? Многие из того, что мне вчера ночью открылось, им давно до меня известно. Каждому брату истина Господня сама открывается. Радостью своей с ними делюсь. И они со мной радуются.

 Много было у нас сидящих за веру.

 Все сорта христианства, включая старообрядцев и православных сектантов, не согласных с самим существованием соввласти. Это потом их стали называть «узниками совести». А шли они все, как и мы, грешные, по десятому пункту, как «болтуны».

 Как-то, язык без костей, я врезал Голышеву свои подозрения об их пресвитере Коркосенко. Что никакой он не верующий, подсадной, провокатор.

 Он остановился, повернулся ко мне всем телом, постоял надо мной, но ничего не ответил. После этого мы еще недолго вместе погуляли, не помню о чем говорили. Но я укрепился в своем подозрении.

 Когда я выходил, он попросил меня вынести на волю и передать единоверцам некоторые важные для них и обличительные для других документы. И тем же путем предложил спасти заодно мои собственные приговоры, которые в лагере иметь разрешалось, но по выходе неизменно забирались как разоблачительные.

 За день до выхода Голышев принес мне две банки сгущенки.

 - Вот эта банка, правда сгущенка, от нас подарок, съешь в дороге. А в этой банке и твои, и наши бумаги. Взвесь на руке, убедись, что одинаково, мы туда для веса свинца доложили. И маркировка правильная, не от тушенки, не бойся, обе от сгущенки. Но ты запомни, где тройка – можешь есть, а с семеркой вези до дому. Мои будут предупреждены.

 - Можно открыть у себя дома и свое себе забрать?

 - Можешь, конечно.

 - А не боитесь, что я ваши документы секретные прочту?

 Я сказал это от страха, чтобы это важное подпольное задание отменилось, и выйти, выйти наконец без риска.

 - Мы тебя провожать не придем, - косвенно ответил Николай, - но всем братством молиться за тебя станем.

 Как я корчил из себя подпольщика и, продумав мизансцены, отвлекал внимание вертухаев от этой банки во время последнего шмона, а им и дела не было, как добрался, кого в дороге по свободе встретил, как в дом к Голышевым пришел под ноль лысый, но в шляпе с полями, чем всю семью переполошил, но потом все устроилось, как вскрывал банку и зацепил ножом бумаги, - это само по себе тоже забавно. Между прочим, именно таким образом у меня и сохранились в только чуть подпорченном консервным ножом виде мои приговоры.