Седьмой

С е д ь м о й

 Только два лагеря среди политических были с общим не строгим режимом. Седьмой и одиннадцатый. Старожилы говорили, что на них одинаково, на седьмом даже полегче. На седьмой я и попал. И первая задача как-то себя поставить, как-то определить свое социальное место. Как себя поставишь, так и жить будешь.

 В рабочей зоне седьмого отделения Дубравлага делали деревянные футляры для радиол «Урал». И настольные часы «НЧ». Меня поставили на настольные часы НЧ. В стране было мало всего. Вариантов мужских ручных часов – четыре, настольных часов было три. До ареста я НЧ в каких-то домах знакомых уже видел, а вот и самому делать пришлось. Наждачной шкуркой нужно было до приятной скользкости и блеска начистить деревянную станину этих часов, фундаментальных, как Мавзолей. После этого их покрывали лаком и передавали на свободу, где вольные трудящиеся вставляли им тикающее нутро. Норма на зачистке была 25 НЧ в смену. Тем, кто выполнял план на 125% и более, полагались поблажки и льготы как вставшим на путь исправления. Посылки, свидания. Ударники не в столовой-конюшне ели из общего большого котла, а культурно питались в особой, для таких же как они сами передовиков. Говорили, что там кормят как в армии, другие, что как в городской столовой. Мне не довелось. Но я видел, как старичок, изменник Родины, сельский староста-предатель при немцах, а ныне сознательный строитель радостного будущего, в наказание за что-то внутрилагерное (может зарезал кого по привычке) временно ел за общим столом и очень мучился, стремился снова встать в ряды передовиков.

 В понедельник мне дали пять штук полуфабрикатов НЧ и в субботу я вернул их. Четыре в брак и одну в дальнейшее производство.

 Одновременно случился в моей биографии позорный момент.

 Только я приехал на седьмой, пригласил меня на первую беседу капитан Ершов. Не ведаю откуда он взял, в сопроводительных бумагах видимо и это есть, что я всю жизнь во всяких редколлегиях карикатуры рисовал, и предложил мне отрядный капитан оформлять газету. Статьи уже другие зэки в наборе представили. И я, извиняйте люди добрые, по неосведомленности, как сука поганая, какие-то рисуночки сопроводительные изобразил. Газету эту вывесили. Подошел ко мне вовсе незнакомый зэк и сказал, что я еще мелкий салажонок, только срок свой начал разматывать и не следует торопиться в ссученную команду записываться. Хотя, конечно, дело мое, теперь за это не убивают.

 Я, как мне и судьбой отмерено, сразу полез в очередную бутылку:

 - В какие такие суки? Да с чего ты взял? Да за такие слова-для... Да ты у меня-для... – короче, как баклан мелкий.

 - Да ты не возникай, - миролюбиво отвечал, не помню даже как выглядел, на сколько лет тянул, мой доброжелатель, - газеты рисовать, значит на хозяев, на опера работать. Это и есть сучья работа.

 По этим одновременным причинам пришел я к начальнику отряда просить перевести меня в 51-ю бригаду. Он очень удивился.

 Капитан Ершов был местный, мордвин, неопределенного возраста, не старый еще старичок, густо по всему лицу наморщенный, маленький, обиженный и испуганный. Мысли, если они не были простыми приказами, трудно давались ему, поэтому он пребывал в непроходящем состоянии интеллектуальной удрученности. На мою просьбу он ответил не сразу. Долго собирался с тем, что ему заменяло мысли.

 - Ты зачем ты так, а? Ты зачем, ты туда, а? Ты молодой еще, веришь? Как пацан еще молодой пока. Ты... у меня сын – как ты, тоже пацан есть... – ходить лабиринтами языка капитану было тяжело, но это был единственно доступный ему способ кормить большую семью, и чтобы не заблудиться, он предпочитал ходить один – говорил монологами. Каждая реплика собеседника помрачал его слабый рассудок, надолго выводила его из себя и так далеко уводила, что он не всегда находил дорогу обратно.

 - Тебя кто обидел, а? Зачем в 51-ю идешь, а? Там одни бездельники, знаешь? Правду говорю, они знаешь кто? Стиляги они. Эти еще... как их... тунеяйцы (как раз проходила волна борьбы с бездельниками. Статью придумали)... У тебя возраст еще молодой, ты еще только оступился и упал на дорогу жизни, ты еще даже опять можешь встать и еще влиться в ряды...

У них зачетов нет, веришь? – никогда не забывал Ершов в это «веришь» вложить драматически-вопросительные интонации. Ну просто «быть или не быть». Веришь?

 - Они все от работы отлынивают, кто им характеристику даст на досрочное освобождение? От звонка до звонка останутся сидеть. Выйдут в своих узких брючках на свободу, а там уже другие стиляги будут, в широких уже...

 Ты как сынок у меня, я тебе запрещать не буду, хочешь в 51-ю, сам потом будешь жалеть, вспомнишь капитана Ершова, скажешь, какой был умный капитан Ершов, зачем я, такой дурак молодой ему не послушался? Веришь?..

 У тебя вся жизнь впереди, ты как сынок для меня совсем молоденький, пацан еще, иди искупай свою вину перед трудовым народом, я тебе характеристику дам. Веришь?.. А ты хочешь стилягой быть, на! Я не держу, иди в стиляги, завтра же выходи в 51-ю бригаду, потом пожалеешь.

 Тут возникла проблема. Вернее, проблема возникла давно, но мы подошли к месту, дальше двигаться невозможно эту проблему не решив. Дело в том, что о своей лагерной жизни я уже писал. И написал, и издал. За это время я в лагере больше не сидел, новых впечатлений не накопил. Перечитываю куски, плохо ли, хорошо, я лучше не умею, мне нравится, мне кажется, вспоминается правдой. Несколько легковесно, нет глубоких выводов? Откуда же я теперь их возьму, шутка сказать, почти пятьдесят лет прошло, все, кого я упоминал, уже умерли давно. Так что нужно опять кусками себя в эту книгу вставлять, самоцитировать, или все к черту выбросить и отослать к другой книге. Где читатель ее найдет? Или ничего читателю не сообщать и так, потихоньку, украдкой о самом себе?

 Решил я идти посередине. Решил убрать повествовательность, сам рассказ. Оставлю, только отредактированную, несколько портретов запомнившихся мне людей и несколько ситуаций.