Кабинеты

К а б и н е т ы

 Чем ближе к концу следствия, тем чаще меня стали проводить мимо кабинета капитана Лысова в следующий кабинет его начальника, тоже капитана, лучшего, между прочим, любимого ученика моего отца. В моей книжке он поименован Риксель. Нет, не Риксель, а Попсуй. А как звали? Вроде тоже Иван, но отчество другое, того –то едва ли Кондратьевич, а этого... Не помню...

 Вид из окон кабинетов-близнецов Лысова и Попсуя был неотличимо одинаковым, внутренний двор управления КГБ. Кабинеты выглядели близнецами, поскольку в зеркальном отражении повторяли друг друга. В коридоре двери располагались вплотную рядом, буквально в двух шагах, а за ними, только шагнешь внутрь, открываются сами кабинеты: Лысова по правую руку, а следующий Попсуя, налево от двери. И внутри близнецы. Вдоль дверной стены диваны-близнецы. Еще какие-то совпадающие подробности. По два окна с не страшной, тонкого плетения решеткой голубого колера. Портреты в кабинетах разные, у старшего – Дзержинский в профиль, в полувоенной фуражке, у капитана Лысова – сам Ильич, тоже в гражданском, в галстуке и в фас. Одинаковые столы на симметричных местах, одинаковые лампы и сейфы. К столам приставлены не столики даже, а тумбочки. Для маленьких таких уютненьких-семейненьких совещаний-пятиминуток.

 Мое место, стул подследственного, не примыкало к этим тумбочкам, а располагалось несколько на отшибе, в центре пустынной части кабинета, на отлете. И все же была важная, гипнотизировавшая меня деталь, различающая кабинеты много принципиальней, чем портреты вдохновителей палачизма. В кабинете Лысова мой стул был намертво прибит к своему месту в полу, а Попсуй точно такой же стул ровно на то же место каждый раз лихо, одним движением вкидывал вручную выверенным , но и гостеприимным жестом. И следствие они вели по-разному.

 Попсуй никогда, ни разу не вставал из-за своего стола после начала допроса, не отступался от официального «вы».

 Меня вводили, он здоровался, интересовался как спалось, подставлял мне стул, предлагал сигарету из собственной пачки. Я не курил, но не хотелось огорчать отказом. К тому же заманчиво было сделать два-три неформальных шага по кабинету.

 И еще одна беда четырехчасового вынужденного сидения на стуле, руки некуда девать. А тут расслабон, крутишь сигарету, стряхиваешь пепел, гасишь...

 А уж когда он усаживался, то до конца допроса я видел только лысину головы следователя, склоненную над протоколом. Сперва он только задавал вопросы, без нажима переспрашивал, уточнял, записывал. Все это, не поднимая головы. В его записях не было слов озлобленно, подстрекал, дискредитировал, клеветал. Но в его протоколах наши наивные до глупости Швамбрании становились тупоумными зловещими планами захвата власти бандой умственно ущербных мизантропов, фанатиков и монстров.

 Иногда, раз пять-шесть в кабинет Попсуя заглядывали его коллеги, мои бывшие соседи. Из чистого любопытства. Они хорошо знали отца, были его учениками, подчиненными, хорошо знали меня, я дружил с их детьми, и вот они заходили проведать.

 - О! Валера, притворно удивлялись они, как ты вырос...

Метр шестьдесят один, сорок два килограмма вес, вырос ровно настолько, чтобы меня можно было арестовать по самой страшной, политической статье.

 Заключительные допросы капитан, за это время успевший стать майором, вел в той же манере, но тон стал подытоживающим:

 - Такого-то числа вы сказали то-то и то-то. Эта же мысль была вами высказана тогда-то. Однако, когда я задал вам прямой вопрос, вы ответили существенно иначе, вот ваша подпись под протоколом, взгляните.

 - Как напишем теперь?

 - Ваш сообщник... настаивает (протокол такой-то, от вот этого числа, страница следующая)... Узнаете подпись единомышленника? Его слова подтверждают свидетели такие и сякие, взгляните... На мои прямые вопросы вы трижды отпирались, отказывались подтвердить этот, очевидный для следствия факт. Ваше упорство суд вправе расценить как злоумышленное. Надеюсь, вы это понимаете.

 - Как запишем?