Вина

В и н а

 Тут брезгливый поморщится:

 - Ну вообще гаденыш, договорился, его по горло в крови отец тоже получается не виноват.

 Нет, почему же, очень даже виноват. Не отмоешься. Вот газеты писали о нем: «Палач по призванию». Ну да, по призванию комсомола. Он был комсомольцем-активистом, идейным борцом за светлое будущее всего человечества, когда партия потребовала новых героев в свой самый передовой боевой отряд, в чекисты. И он откликнулся, пошел. Как и десятки тысяч других. Кто же тогда знал, догадывался к какому станку их приставят, какой инструмент в руки дадут. Уже внутри человекорезки он, как исполнительный старательный еврей, многих обогнал, достиг высот, в смысле свалился в самую грязь, в кровь.

 Мы еще не уехали, когда на экранах телевизора пошел новый забойный сериал. Кажется «Рожденная революцией» (бегом бегите от всего того, что революция родила. Эта машина Сатаны ничего путного родить не может). О становлении какой-то силовой структуры в победившей стране дурных Советов.

 Молодые герои, второй слева на коллективном фото – это и есть мой отец, орлы! Они один за другим совершают подвиги. На самом деле бесчинствуют, нагло и противозаконно обдирают людей, экспроприируют экспроприированное, иными словами – грабят. Да что там, без суда расстреливают врачей и инженеров, хамская власть, дорвался-таки пролетариат до диктатуры, дай в крови руки помыть. Чтобы было как раз по локти.

 Все это будет историей осуждено. Это фильм о прошлом, и уже известно, чем дело кончится, на чем сердце успокоится. Все уже прошло. Все разоблачено, виновные расстреляны, мертвые реабилитированы. Все всё знают, им на уроках истории в школе рассказали. Но зрители за них! За этих молодых, озорных мерзавцев, крутых братков, как их теперь называют, которым их бесчинства не только разрешены, но вменены в обязанность. Это они своими чистыми руками, горячими сердцами, прозрачными мозгами создавали крепкий фундамент самой страшной в истории человекогубки. (Нет, это во мне патриотизм не вовремя взыграл. В Камбодже было еще похлеще на душу растерзанного населения).

 Глухи люди, слепы зрители, ничего не понимают, в единую цепь связать не могут. Вот этого положительного героя, который дорастет до звания генерала, арестуют и после пыток расстреляют, назвав палачом и изувером. А его сын на митинге будет орать громче всех:

 - Я требую, чтобы моего отца, врага народа, расстреляли публично. Дайте мне револьвер, я лично хочу его расстрелять.

 Отстрели себе яйца, подонок.

 Смотрят с неослабевающим интересом. С тридцать пятого – тридцать седьмого года начиная, эти орелики будут одни других в человекорубке перемалывать, со свету сживать, из памяти изводить.

 Мой папа долго еще наверху на плаву держался, но настала пора, и его кровавый молох поглотил, могилки не оставил. У меня вопрос: как же миллионам людей удается одновременно так искренно и глубоко любить все молодое поколение кровавых государственных опричников, и так яростно ненавидеть и презирать одного из них, одного из лучших? О великая сила!

 Мой отец персонально виновен в том, что не захотел мужские брюки кроить, захотелось мир переустраивать, с Господом Богом соревноваться. Виновен в том, что в бесовский комсомол записался (в этом и я грешен. После исключения опять туда попросился), в сатанинскую команду «моральных выродков»-чекистов не побрезговал пойти. В том, что старался в бесовской камарильи лучше других быть, стал изувером.

  Мой отец виноват в том, что раз поняв, где он и с кем, не сумел выйти и, не сумев выйти, не застрелился. Виновен в том, что сам себя не расстрелял. Да! Я жалею, что мой любимый отец не застрелился.

 Есть старший брат Лев, самый добрый из них, говорил мне, что отец делился с ним, сетовал на судьбу, на кровавый долг, каялся, раскрыл секрет, что часто думает застрелиться. Жену жалко, семью, детей маленьких. Ну да, а как же, моральный выродок.

 Лев был мужик простоватый, не горазд на выдумки, но я ему не поверил. Хотел бы поверить, мечтал бы, но слишком много и тяжко я обо всем этом думал, переживал.

 Но мне о том же Неля, моя старшая сестра, тоже единожды сказала. Мы с ней, любимой дочкой отца (она и умерла в тяжких мучениях ровно в его же возрасте, в пятьдесят один год), всего пару раз, и то коротко, о нем поговорили. А она больше моего знала. Он с ней часто разговаривал, что-то о себе рассказывал. И вот она мне сказала, что однажды отец признался, что жизнь ему такая не мила и, если бы не она, не семья, не мама, застрелился бы.

 Ох! Пожалел бы нас, семью свою, жену свою, лучше бы застрелился. Легко ли мне, сыну, так об отце своем говорить?