Революция

Р е в о л ю ц и я

 Любая революция.

 Это социальный переворот, когда насильственным путем к власти приходят те, кто ее не имел, властвовать не учился и не умеет. Первое, что он делает, изобретает ту или иную гильотину и мстит, мстит, мстит. Рубит, сечет и отсекает головы тем, кто правил, кто был рядом, кто ел с ними за одним столом, кто только подносил, кто на музыке играл. Без пощады.

 Социальная революция – это всегда кровь, обязательно кровь, много крови, всех подряд, никого не жалко. «Преступления никак нельзя приписывать революции, они совершались наперекор ее природе». Жалкая, трусливая, лживая ложь!

 Преступления, кровавые преступления – это и есть подлинная природа революции. Любая революция питается, пожирая своих жертв, набирается энергии, выпивая их кровь. Это и есть ее природа. У Эренбурга так много сильно написанных страниц о злобных, бессмысленных кровавых ужасах революции и дегенератский вывод – «наперекор ее природы». Прочитайте «Окаянные дни» Бунина. Почитайте Короленко, любого очевидца, чтобы увидеть и убедиться какова реальная природа революций.

 Тут я просто вынужден хотя бы вкратце обрисовать как я вижу страну, любую страну, в которой произошла социальная революция. К власти пришли люди из подполья, из подземелья, люди, которых никто не выбирал, которых никто не знает, ни в какой форме на это не уполномочил. Эти люди (пропускаю злобный эпитет) – революционеры, у которых хватает наглости говорить и поступать, казнить и миловать от имени народа. Этого народа они не знают, не любят, да и не жалеют.

 Зато у них есть идея! Дело теоретиков и историков оценивать жизненность, разумность этой идеи. Для меня куда более важно сказать, что для пришедших к власти и не умеющих властвовать, идея эта несопоставимо важнее человека. Любого человека. Всех в совокупности людей!

 Когда век братства с китайцами уже давно прошел, но чувство пустоты у локтя еще зудело, в наших газетах постоянно приводили людоедские цитаты из китайской партийной прессы. Были и цитаты самого Мао. Он писал, что не боится грядущей мировой войны, пусть в ней погибнет половина человечества, зато оставшиеся, обгорелые, увечные, мутированные, изуродованные инвалиды будут жить при коммунизме. Под этим подпишется любой революционер.

 Предпочтение идеи живому человеку прямо противоположно мысли Достоевского, который не желал принимать рай, а честное слово, рай – это куда как лучше, чем коммунизм, построенный на крови хоть одного ребенка.

 Что же делает революционер, придя к власти? Экономика? Культура? Не смешите, при этих словах настоящий революционер хватается за пистолет. За большой пистолет, общегосударственного масштаба, а в замысле и мирового. Я назвал бы этот пистолет мясорубкой, но, чтобы не случилось разночтений, остановлюсь на слове «человекорубка».

 Истории известны различные варианты этого орудия, приспособления для уничтожения людей: расстрельные камеры, гильотины, виселицы, душегубки. Важно, чтобы человекорубка заработала с первого дня, она как колокола в опере Глинки, должна триумфально завершить удачную авантюру и впредь работать бесперебойно. Ежедневно. С выходными по воскресеньям.

 Первая задача революционеров – сломать хребет сопротивлению. Делать-то мы пока ничего не умеем, учимся только, но не вздумайте мешать.

 Я вовсе не симпатизирую Сальвадоу Альенде и никому, кто пытается построить социализм, но он был первым и, слава Богу, единственным из социокоммунистов, кто пришел к власти парламентским путем. Он начал с национализации – глупая затея, бесхозное не работает, но если он хотел удержать власть, надо было начинать с другого, обычного для революционеров конца. Ему надо было сменить руководство во всех силовых структурах, а укрепившись, всенародно, публично казнить отстраненных, обвинив их в чем угодно, хоть в гомосексуализме, некому уже проверять.

 Вот после этого можно было начинать национализировать.

 Глупая идея, я уже говорил, да некому возражать. А он попытался возводить социализм тогда, когда еще были те, кто мог возразить. И уже самому Альенде пришлось браться за автомат. Уж тут он кусал себе локти, что не сделал это с самого начала.

 И это мешало ему стрелять.

 Начало какого-то блатного повествования потрясало: вены резать только в первый раз страшно. Так же и с гильотиной. Постепенно появляется вкус, брезгливость отступает. Люди разбредаются по местам и должностям строить светлое будущее, соответствующее не проверенной на собаках идее. Пашут, сеют, пишут, режут, рисуют, летают, торгуют на фоне непрерывно действующей человекорубки.

 По плану ответственные люди подпихивают в нее новые жертвы, не скажу, что обязательно невинные. Человекорубка с таким же удовольствием пожирает и тех, кто на ней работал. Вспомните Дантона и особенно Робеспьера, да и наших Ягоду, Ежова, Берию, моего папу. Выскажу гипотезу, что Дзержинский был болезненным человеком, успел умереть раньше, чем его смолотила машина, не посмотрела бы, что он «железный».

 Кровь, человеческое мясо жертв, даже и слезы их жен и детей – это энергетическая подпитка беспощадной машины, ее смазочные масла. Кстати, и сам Хрущев в приведенной цитате отчетливо говорит, что отец мой был только винтиком самой мощной в истории человечества человекорубки. К моему горю, не просто винтиком, а тем самым рубящим, разрубающим винтом.

 Ах, как было бы пасторально хорошо, если бы мой отец, мой любимый папочка, жил бы в местечке на юге Украины, говорил бы на идише, и шил бы мужские костюмы в мастерской своего отца, моего дедушки. Еще лучше, если бы он со своими двоюродными братьями уехал бы в Америку.

 Я бы тогда не родился.

 И слава бы Богу, чем так родиться.