Родня

Р о д н я

 Позже к нам из эвакуации из Ашхабада приехали родители отца: мой дедушка Вениамин Семенович (может быть Соломонович?) Родос и его жена, моя бабушка Малка (Мария) Моисеевна Гришкан – крохотная бессловесная беленькая старушка. Они привезли всем какие-то подарки, мне – яблоки. Яблоки были гораздо больше моей головы, огромные и красивые, но рыхлые, какие-то пустые на вкус.

 Бабушка с ужасом рассказывала об эвакуации, об Ашхабаде, туркменах. Нравы, обычаи и грязь, грязь. Хозяева дома, куда их поселили, узнав, что они евреи, попросили посмотреть и пощупать рожки у них на голове. Потом – соседи. Потом – туркмены с соседних улиц. Я вспомнил эту историю намного позже, когда увидел скульптуру Моисея работы Микеланджело. Могучая фигура человека с рогами. А ведь скульптор был не дурак, образованный человек. У меня не было объяснения. Лишь позднее, и то без полной уверенности, я узнал, что в иврите есть слово «керен» (не знаю языка, привожу как нашел в тексте), у которого есть несколько смыслов. Это и «финансовый фонд», и «луч», и «рог»! В Библии написано, что, когда Моисей, после получения скрижалей Завета спускался с горы, от него исходило сияние.

 Лучи из головы Моисея! На иврите – «карнаим». Но это же слово – «рога». Вот именно эти рога-лучи изобразил великий скульптор, они же есть на иных иконах там, где нет евреев и невозможно удостовериться. Их и искали не слишком образованные туркмены на голове моей бабушки.

 Оба они, и дедушка, и бабушка, говорили на русском без акцента и не картавили, но родной их язык был идиш, и между собой они говорили на нем. Каждый вечер бабушка звала деда:

 - Бенемен, ги эсн рейтах (настало время есть редьку).

 Я был уверен, что моя бабушка совершенно неграмотная, она едва умела читать по-русски и, увидев в Симферополе огромные буквы ВОКЗАЛ, была изумлена:

 - Почему они написали «О», ведь нужно «А»?

 Однако почти каждый вечер она читала ветхую книжку, где на страницах вместо букв были нарисованы какие-то невоспроизводимые каракули. Меня отгоняли от этой книжки и на все вопросы о ней отвечали невразумительно, лишь бы отогнать. Даже самой бабушке доставалось, ее загоняли читать в их комнату. Вход в комнату дедушки с бабушкой был прямо из кухни.

 Наверное, у дореволюционных хозяев этой квартиры там размещалась прислуга. Бабушка и была у нас как прислуга, к нам, к детям, ее не очень-то допускали, да она и сама держалась поодаль, но мама моя говорила, что бабушка готовит лучше, чем она сама. Поэтому бабушка была в основном у плиты.

 Зато дедушка был свободен. Он был всегда негладко выбрит, включая голову, и очень меня любил.

 У них с бабушкой было пятеро детей (были ли другие, которые в детстве умерли, я не знаю, никогда не слышал, думаю, что нет): старший Лев, следующий мой отец Борис, потом Яков, за ним единственная девочка Муся (Мария) и младший Иосиф.

 К моменту моего рождения у Левы была дочка Жанна от женщины, с которой он давно развелся, зато он снова женился, и у его жены Надежды Адольфовны была своя дочка, моя неродная двоюродная сестра – театральная художница, с которой мы дружим до сих пор.

 У моего отца две дочки, мои старшие сестры Неля и Света, и у Якова дочка Лора. От четырех мужиков к тому времени только четыре девочки, а если Левину падчерицу Лену считать, то пять.

 И тут родился я – наследник (а после меня еще и у Иосифа тоже единственный сын родился, мой двоюродный брат – Витя). Дедушка меня с рук не спускал, и ему чуть не каждую ночь снилось, что меня на руках держит, баюкает сам товарищ Сталин.

 Дедушка не работал, ему было около семидесяти, но когда-то он был портным. Мужским портным. Видимо, классным. К шести годам он пошил мне в подарок полный мужской парадный костюм-тройку. Темно-серый. В чуть заметную светлую клетку. С жилеткой на четырех пуговицах, больше на моем пузике не уместилось. В пиджаке были не только положенные карманы, плюс верхний, но и внутренние, а в них потайные, в брючках – карманчик для часов!

 Я был в таком восторге, что надел костюмчик только один раз на примерке, и берег для личной встречи и знакомства с товарищем Сталиным, и через несколько месяцев непоправимо из него вырос.

 Дедушка имел дурную привычку разговаривать на идише со своими друзьями, старыми евреями, прямо с балкона, на весь двор, и все могли убедиться, что мы евреи. Для них, переживших погромы, говорить во всеуслышанье на родном языке было нормально, а я таял от стыда.

 Мой отец, а за ним и мама, были ассимилянтами и старались походить на русских. Идиш они знали, мама с бабушкой и дедом даже говорили на нем. Но не при отце. И с отцом они иногда перебрасывались парой еврейских слов, чтобы мы не поняли. В детстве, да и взрослым, пока не уехал, я сильно стеснялся того, что еврей.

 У деда было много братьев и сестер. Один из них, видимо его звали Мирон, увез всю свою ветвь Родосов в Америку, я, может быть еще скажу об этом. Другой, Абрам, жил в Симферополе, но умер раньше, чем мы туда переехали. Когда-то Абрам и Вениамин жили в двух комнатах одного дома, и их жены в один день рожали детей: Абраму – дочек, а моему дедушке – пацанов, моего отца и дядьев. Это легенда. Но когда мы перебрались в Крым, моя мама дружила со всеми пятью Абрамовнами, двоюродными сестрами отца, особенно с тетей Мурой, которая родилась 5 июля 1905 года в одном доме и в один день с моим отцом.

 А в Москве жили две родные сестры дедушки. Баба Роза и баба Маша. Они жили неведомо на каких правах в двойной комнате профессионального общежития на Соколе. Приютил их, дал им кров – за что, почему? – комендант этого общежития, некто Карасик. Фамилия такая. Пожилой, лысый гражданин. В этих двух комнатах как-то умещались, ютились четыре женщины.

 Во-первых, это мои две двоюродные бабки. Баба Маша (Родос) доброжелательная и веселая, была младшей в их семье. Ни детей, ни, кажется, мужа у нее никогда не было, и она была добровольной младшей подружкой бабы Розы, старшей из всех. Баба Роза (Шапиро) была малоулыбчива, неразговорчива, сурова. Не помню как она относилась к моему дедушке, своему младшему брату, всех остальных не очень любила, моего отца, своего племянника – прямо ненавидела. Он, правда, никогда к ним не приходил. Как и они к нам.

 Ненавидела баба Роза отца потому, что оба ее сына, два ее единственных сына, Иосиф и Борис, были арестованы и пропали в лагерях, домой не вернулись. Отец к этому не имел никакого отношения, но он работал в той же бесовской организации, которая их поглотила.

 Эти парни, двоюродные братья моего отца, были техниками или инженерами. Иосиф одно время редактировал газету «Уральский рабочий». Покарали их за то, что они оба были пионерами-энтузиастами эсперанто.

 В этой подозрительной, без чувства юмора державе, интерес к эсперанто был достаточным основанием для признания человека шпионом, идеологическим диверсантом, врагом народа.

 Для тех, кто в те жуткие времена осмеливался заказать телефонный разговор с родственниками за рубежом, существовала инструкция: говорить на понятном языке. Понятным для кого? Для тех, кто между собой разговаривает? Или для того непрошеного, кто этот разговор контролирует?

 Что же говорить об эсперанто?

 Специальный шпионский язык.

 Еще в этой квартире жили две женщины: невестки, вдовы.

 Одна энергичная, яркая, хохотливая, беспечная и бездетная – Адочка, жена Иосифа, а другая – жена Бориса, армянка Катюша, вечно курящая, печальная. Я видел ее всегда сидящей с ногами на низкой тахте без книги, но с сигаретой, безмолвно и жутко смотрящей в никуда. Не помню, чтобы она разговаривала с нами, лично со мной, не помню ее голоса, не уверен, что слышал его.

 У Катюши был взрослый сын-студент Гарик. Все. Ни кто, ни где, ни что потом.

 Катюша и Адочка были подругами. Ближайшими, теснейшими. Одна судьба, одно горе. Обе никогда уж больше не выходили замуж.

 Когда братьев-эсперантистов реабилитировали, сестрам, бабе Розе и бабе Маше дали современную квартиру в огромном доме на Фрунзенской набережной. В качестве компенсации у них появился холодильник.

 Баба Роза не только им не пользовалась, но и стороной обходила.

 - Мне кажется, открою – а в нем мои дети, мои сыновья.