Зимой 1943 года отца «перебрасывают», как тогда говорили, 2-м секретарём райкома партии во вновь созданный Суетский район. В феврале мы со всем скарбом грузимся на двое пароконных саней и отправляемся к новому месту работы отца. Тогда 45 км пути – это часа на 4. По-хорошему если. В пути мы опрокинулись на раскате в сугроб. Дмитрию тогда было 5 месяцев, Валерию оставалось 2 месяца до 4-х лет, а мне где-то 5 с небольшим. Такие помощники. Кругом степь, морозно, ветрено. Отец блестяще справился с ситуацией, всё поправили, поехали дальше и добрались благополучно. Суетка по сравнению со Знаменкой глухомань. До Барнаула на активы и совещания отец добирался 5-6 дней – через Славгород, Татарск, Новосибирск.
Как бы уже не в первую зиму у нас на огороде зимовала брошенная бедолагой-водителем старенькая полуторка – ГАЗ-АА. Видимо, следствие обильных снегопадов и поломки. Машина была у нас любимым местом игр. У меня было твердое убеждение, что максимальная скорость движения определялась циферблатом спидометра. До сих пор, знакомясь с очередной моделью, ненароком вглядываюсь в шкалу прибора, чтобы оценить ее возможности. По весне объявился ее хозяин и забрал в целости и сохранности, никто с нее ничего не снял, не разбил. А у нас появились новые увлечения. Помню, что всякое свободное время торчал на конюшне среди конюхов и лошадей. Поучаствовать в уборке стойла, раздаче кормов, поении – как награда за терпение и выдержку. Но высшей наградой было прокатиться на санях, в кошовке по селу. Оказалось, это не предел. Летом выезжали на луга, чтобы накосить свежей травы на корм. И где-то в эти годы (в 3-4 классе) первое ночное с костром и верховой скачкой галопом. Конечно, ни о каком седле и речи не было. Тем не менее, ощущение осталось неповторимое – почти как от полёта. Только низенько. Свалиться с лошади никакого труда не составляло и считалось делом безобидным и безопасным. Не помню, чтобы кто-то серьезно от этого пострадал. Другое дело, когда попадешь под копыто. Это уже хуже. И кое-кто из наших сверстников носил от такого контакта пожизненные метки. Увлекательным занятием было купание коней. Особенно в Кулундинском озере – оно по праву считается лечебным и для людей, и для лошадей. Главное, чтоб конь по неосторожности тебе на ногу не наступил. Больно.
Это было время приобщения к мальчишескому уличному братству, где каждый проходил соответствующее испытание, «воспитание» и закалку. Были негласные законы, нарушив которые можно было надолго, если не навсегда, уронить себя в глазах сверстников и потерять их уважение. Недопустимость проявления трусости. «Бздишь?» - самое страшное подозрение с малых лет. Презирались жалобщики и доносчики. Те, кто водился с девчонками. В этой атмосфере самоутверждения и соперничества не редкость силовые противостояния, петушиные схватки. Но с соблюдением неких джентльментских правил. Никаких подручных средств, даже пятак в кулаке считался запретным оружием. И три заповеди. 1.Двое дерутся, третий не лезь. 2.До первой крови. 3.Лежачего не бить. Полагаю, это от давних традиций кулачных боев, которых мы уже не застали, но кое-что о них слышали.
Скудность и однообразие пищи чувствовались заметно. Может, возраст такой наступил – активного физического развития. Голодными волчатами наша малолетняя банда носились по колкам, речкам, лугам, где мы жрали всякую всячину, от птичьих яиц (порой полунасиженных) до всяких медунок, саранок, молодых пестиков сосны, даже сердцевины прошлогодних подсолнечных будыльев. Помню свое убеждение того времени, что нет такой природной среды в наших сибирских краях и времени года, когда нечем было бы заморить червячка или даже полакомиться. Распространенным было обращение к товарищу, который что-то жевал: «Дай откусить!» Редкий жмот отказывал. И надолго терял уважение.
Вспоминается такой эпизод. Когда мама была на работе, а мы самостоятельно хозяйничали в доме, мне бросилась в глаза стеклянная банка на верхней полке красивого резного шкафа, который был много лет нашей семейной реликвией, как и швейная машинка Singer, покрутить которую было мечтой всех представителей подрастающего поколения. На банку никто никогда не обратил бы внимания, если бы не её непонятное содержимое – густо-малиновое, с металлическим отливом, а главное - много. Хотя возраст уже был солидный, привычка всё пробовать на язык (вплоть до железа на морозе) возобладала. Я только потихоньку за ней потянулся, как за мной мгновенно выросла очередь. Попробовал – Валерий тянет за рубашку, я молча передал ему. Он тоже отхлебнул, а третий – Дмитрий, ему тогда было 3 года – уже в голос: « А мне!? Маленького обижать?» Валерий также молча передал банку малышу, и тот хлебнул, сколько мочи было. Господи, что потом было? В банке оказался довольно концентрированный раствор марганцовки. Понятное дело, мы не могли говорить, пока не отплевались от этой мерзости, а последний в очереди не мог ждать спокойно, вдруг ему не оставят? Хотя такого просто не могло случиться. До сих пор есть в одиночку, когда другие вокруг не едят, кажется аморальным. Мама рассказывала, когда в начале 60-х всей семьей ехали в поезде, младший (Саша) – его обязанностью был сбор семьи за стол, бегал по вагону, созывая пассажиров в свое купе, где мать раскладывала дорожную снедь. Помню, что в Суетке впервые пришлось попробовать мороженое. Был какой-то районный праздник, и вот случилось такое чудо. Очередь была, конечно, человек в 50, не меньше.
Настоящим лакомством местного производства были жареные на сковороде гальяны – маленькие 4-5 см длиной рыбки золотистого оттенка – которых мы ловили, чем попало. В это время в наших краях оказалась команда пленных японцев – человек 20. Чем они занимались – непонятно. Перевозили их на трофейном грузовике под охраной одного или двух наших военных. Они тоже промышляли в нашей речке, но более квалифицированно: создавали запруду, заводили бредень из подручных материалов. Ходили ужасные слухи, что они ели лягушек. Какой кошмар! Но вряд ли от голода. Они угощали нас замечательным картофельным пюре, заправленным по всем правилам кулинарного искусства.
Кстати, об искусстве. Впервые в кино меня водила старшая сестра Лида (Михайловна) ещё в Знаменке, но окончилось дело конфузом. Фильм был очень интересный про красного командира Николая Щорса, но уж сильно длинный. Туалета поблизости не было, а уйти из зала раньше времени было немыслимо, так же, как и дотерпеть до конца… Лучше не вспоминать. Думаю, мне было тогда около 5 лет. В Суетке мы с братом уже ходили в кино как полноправные зрители, пользуясь отцовским служебным пропуском и не отягощая семейный бюджет. Ждали, пока стемнеет. Молодые мужики и парни помогали киношнику запустить на улице движок передвижки. И начиналось чудо. Взрослые сидели на стульях, а мы располагались на полу между первым рядом и экраном. Обязательно было 2-3 перерыва, когда киномеханик перематывал и менял бобины, а мужики выходили покурить. Поскольку летом темнело часам к 10 вечера, домой мы приходили заполночь. Это было в порядке вещей. Потому что нашей обязанностью было сдавать молоко на приемный пункт (молоканку), так как всем владельцам коров был план – сдать за лето 280 л молока при нормативной базисной жирности. Там очереди, домой приходилось возвращаться глубокой ночью.
На другой день только и разговоров о кинофильме. Младший слушал –слушал, а потом заявил таким железно-неоспоримым тоном, что стало ясно, умрет, а сделает: «И я тоже…» В смысле - он хочет с нами идти в кино. Ну куда с ним таскаться ночной порой? Он – в рёв. Умел своего добиваться. Надо было искать выход, и мы его гениально нашли. Привели мальца к киноафише, посадили – смотри! Он туда-сюда, всё, посмотрел, хочу домой. Нет! Пришёл – так смотри! Продержали минут 20 – ему, этого хватило надолго. После никогда не просился, реагировал спокойно и шел спать: «Я уже кино посмотрел, больше не хочу».
В эти годы случилось одно из наиболее важных событий нашего детства. Я в 1944-м, а Валерий пару лет спустя, пошли в школу. Деревянное здание, обвалованное до подоконников земляной насыпью. Сомневаюсь, что она была в то время средней, скорее 7-летка. Читать я умел, а с письмом было плохо. Каракули, мазня. Зимой занимались в верхней одежде и варежках. Писали на тетрадках из газетной бумаги. Фиолетовые чернила носили в аптечных пузырьках из-под лекарств и, кому особо повезло, в «непроливашках». Конечно, все руки были в чернилах, а у особо старательных и языки. С трудом вспоминаю первых учителей. Общее впечатление – это были, в основном, женщины. Бесконечно добрые, терпеливые, внимательные к нам, детям военного лихолетья. Предполагаю, что часть их была из числа эвакуированных, у нас в селе тогда размещались семьи вывезенных из Ленинграда. Была пионерская организация, новогодние ёлки с подарками, карнавалами-ряжеными – всё как у людей.
Где-то в это время получил первые впечатления об отцовской работе. Поверхностные, обрывочные. Отец никогда о служебных делах дома не рассказывал. Много ездил по хозяйствам района, встречался и беседовал с людьми. Главной проблемой было выполнить задания государства, повышенные обязательства по сдаче сельхозпродукции и только потом – обеспечить сносные условия для людей на местах. Времена были суровые, за выполнение поставленных задач отвечали не только партбилетом (что было равноценно гражданской казни), но и должностью, и, как говорят, головой – запросто могли под статью подвести. Распространенной формулировкой решений бюро по кадровым и персональным вопросам было «снять с работы, исключить из партии и отдать под суд». Тяжелые были времена для страны, народа. Таким оно было и для рядовых коммунистов, и для руководителей. Ненормированная работа… В райкоме все находились на своих местах, пока из крайкома не поступал сигнал – можно отдыхать. Они, в свою очередь, получали его из Кремля. Пока Сталин работал – все партийные, государственные руководители не покидали своих рабочих мест. А если учесть 4 часа разницы во времени, это означало – до 3-4 часов утра. Заседания бюро проводили после завершения рабочего дня, чтобы не отрывать руководителей от работы. Спустя много лет, когда я работал в Магадане, стали начинать заседания с 2-х часов дня. В сельской местности, где работа руководителя на виду, все в районе знали расположение окон 1-го секретаря райкома. Даже в 70-80-х, когда приходилось выезжать со слушателями ВПШ на практику в сельские районы, я видел старую традицию, когда окна 1-го гасли лишь поздно вечером. Это было как бы негласное напоминание местной бюрократии – партия не спит, она всё видит и всё знает. Помогало. До поры, до времени.
Для нас появление отца дома всегда было праздником. С каждой получки было угощение. Часто это была горка сахара-песка в одну-две чайных ложки, в который мы обмакивали кусочки хлеба и с удовольствием съедали эту вкусноту. Видимо, из-за дефицита сладкого нас перекармливали пареной свеклой и тыквой. Лет сорок их потом терпеть не мог. Отец был к нам бесконечно добрым, внимательным, безотказным. Вешались на него со всех сторон. Бывало, младших катал на спине как лошадка. Был справедлив. Один раз взгрел меня якобы за курение – кто-то ему «накапал». Иногда брал с собой в поездки по району – вот когда проснулась моя вторая (после лошадей) любовь – к автомобилям. Это был ГАЗ-А – предшественник эмки – колёса на спицах, брезентовый съемный верх. Позднее после войны «Виллис», видимо, последыш лендлиза. Однажды это могло быть весной 1946 года – отец взял меня с собой в служебную поездку в Барнаул. Ехали на новой полуторке одного из хозяйств района. В кузове было постлано сено, стояла бочка с бензином, и располагалась группа специалистов и еще каких-то людей. В дороге где-то ночевали, ехали с максимальной скоростью 30-40 км в час, через Баево, Прослоуху, Тюменцево, Юдино – известный маршрут. Город произвёл сильное впечатление: улицы и площади, многоэтажные дома, обилие людей и машин. Когда возвращались обратно, на душе было грустно от того, что самое яркое событие жизни уже случилось, и впереди вряд ли можно было рассчитывать на нечто подобное. Святая наивность!
В Суетке 3 июня 1946 года у нас родился Федя. Его появление на свет было связано с большим риском для жизни мамы. Не знаю, в чем там было дело, но только помню, что мама со мной как-то странно себя вела. Я сидел у ее постели, она держала меня за руку, сильно жалела и рассказывала, как мы хорошо будем жить, если она останется живой. Среди ее сокровенных мечтаний помню ее слова, что у каждого из нас будет своя постелька и мы будем спать на белых простынях. Что лично мне тогда казалось совершенно излишним и надуманным. Мы спали на русской печи, на общей дерюжке-подстилке, потому что без нее припекало. Чем-то укрывались. Было замечательно. Как старший, я занимал крайнее место и оберегал малышей от падения, отталкивая их, как котят, когда кто-то из них по нужде, не просыпаясь, устремлялся через меня «на выход». Это «чувство края» у меня сохранилось надолго. Всё же Федя у нас однажды спикировал. Это случилось в дневное время, к счастью, без серьезных последствий. Вообще говоря, тут ни экзотики, ни оснований для охов и вздохов никаких нет. Жизнь была такая у всех. Я не могу припомнить, какая была у нас постель, когда в студенчестве мы выезжали на сельхозработы. Помню только, что были нары человек на 12 в ряд, и то потому, что среди ночи обнаружил, что рядом со мной расположилась и дрыхнет какая-то взрослая девица из местных, которая все время на меня забрасывает свою ногу. Было так неловко, что не дожидаясь рассвета, чтобы не оказаться объектом колкостей и шуток, быстренько перебрался на другое место. Вшей у нас никогда не было, это помню точно, хотя среди деревенской пацанвы педикулез и чесотка редкостью не были, так же, как, например, цыпки. Кто о них сегодня вспомнит? Казалось даже странным, что в студенческие годы в Томске (1954-59) после возвращения с сельхозработ нас всегда первым делом направляли на Розочку (ул. Розы Люксембург, где располагался городской санпропускник) и только потом выдавали чистое белье и размещали в общежитии.
Отец, вне всяких сомнений, был талантливым и перспективным руководителем районного звена, с глубокими крестьянскими корнями, досконально знал людей и жизнь, успешно проявил себя в труднейшей практической ситуации. Но отсутствие полновесного диплома об образовании его тяготило и, видимо, ограничивало должностной рост. Это явилось причиной того, что в тяжелейшее время (1947-49), когда у мамы нас было четверо (а летом 1948 появился пятый (!) – Серёжа) отец решился на 2-летнюю очную учебу в краевой партшколе, оставив нас всех на руках 28-летней матери. Эта жажда полноценного высшего образования и на мне потом отразилось. После 10-го класса я получил могучий волевой импульс и всяческую моральную и, по мере скромных родительских возможностей, материальную поддержку, для продолжения учебы в институте. После 10-летки, честно говоря, учиться дальше желания не было никакого, хотя и отвращения к учёбе не испытывал. Просто хотелось побыстрее окунуться в настоящую взрослую жизнь.
И вот когда отец уехал на учебу, а мы остались одни с мамой, которая к тому же выполняла полную педагогическую нагрузку в школе, и домой приходила поздно вечером с кипой ученических тетрадок для проверки, мы узнали досконально, кто у нас подлинный глава семьи. Корова, поросёнок, огород - иначе было нельзя. В 10-летнем возрасте я носил на коромысле два ведра воды – гнуло и качало, как ту рябину. Однажды вечером, выглядывая из окна маму и подсвечивая лампой, чтоб она не дай бог не заблудилась, подожгли марлевую (или тюлевую?) занавеску. Сдернули на пол и плевали на нее, чтобы затушить. Так что у мамы были основания держать нас в строгости. Характера у нее хватало. Сама была старшей в семье. Ее мать, наша бабушка Дарья Никифоровна, жила в той самой Танциреевке – 30 км от В-Суетки и 15 от Знаменки. Мамин родной отец – Копытин Василий Иванович – пропал в гражданскую войну. Обнаружился в 1945-м, заехал в гости на пару дней, возвращаясь с фронта. Можно предположить, что у него были серьезные основания уехать в Среднюю Азию (Наманган). Жил там неплохо, был хорошим портным. Умер в конце 50-х. Мама ездила, привезла несколько памятных вещей. Среди них наиболее значительная – поношенный коврик с изображением трех мушкетеров. А в 20-е годы маму усыновил отчим – Старченко Иван Семенович, судя по дошедшим до нас отзывам, а также по характеру его родного брата Филиппа Семеновича, который в последние годы жизни переехал в Павловск – лихой и отчаянный мужик. Пропал без вести в годы Великой Отечественной. Дошли слухи, что не вернулся из разведки, куда уходил вместе земляком, семью которого когда-то раскулачивал. У мамы была сестра Мария по мужу Вотненко и брат Юрий. В поисках лёгкой жизни уехали, кажется, в Коканд. Больше с ними не встречался. (О них см. прилагаемое письмо Александра).
В Танцереевке в те времена был вполне успешный колхоз, бабушка Дарья пекла хлеб для полевых бригад. Одно лето мы с Валерием, её любимцем, у нее гостили. Ходили в окрестных заливных лугах прямо по теплой воде (сейчас там сухо, пустоши, даже отары овец не встретишь), собирали сладкий полевой лук, еще что-то. Позднее приехали колхозники, которые следовали за нами на расстоянии около километра, рассказали бабушке, что видели, как за нами крался волк. В другой раз мама на лошади везла нас от бабушки домой в Суетку. Уже смеркалось. Конь вел себя тревожно, капризничал, пытался встать на дыбы и выпрыгнуть из оглобель. Когда подъехали к мосту, стало ясно, что сзади по обочине нас сопровождал волк. Дальше река, путь ему был отрезан, и он нагло вышел из бурьяна с горящими гипнотизирующими глазами. Мать дико закричала, хлестанула коня, тот взял с места галопом – до дома оставалось всего около километра.
Был случай, когда мы втроем, уже с 5-летним Димушкой, а я 10-летний за старшего, проделывали этот путь на лошади, запряженной в ходок. Ничего не случилось, только в пути лошадь распряглась, дуга упала на ее спину, и лошадь послушно остановилась. Моего роста было – ровно до гужей дотянуться. Поначалу растерялся, все ждал, что кто-нибудь будет ехать мимо и поможет. Дорога была пустынной, как обычно. Начал прилаживаться, так и сяк. С горем пополам приладил, затянул клещи хомута супонью, подтянул чересседельник – поехали за милую душу. Это был один из первых серьезных уроков самостоятельного решения проблемы.
Этот маршрут погубил нашу бабушку Дарью. Когда в 1947-м стало ясно, что маме одной с нами не управиться, решили, что бабушка переедет к нам и будет вести домашнее хозяйство. При переезде – уже была поздняя осень, при переправе через какой-то затопленный ложок, бабушке пришлось вести лошадь под уздцы, при этом она жестоко промочила и простудила ноги в ледяной воде. Заболела, пролежала месяца 2-3 и умерла на наших глазах от гнойных нарывов на ногах и заражения крови. Сильно горевали, похоронили. Дядя Юра вырезал на деревянном кресте её имя, даты. Не раз навещали дорогую для нас могилу, и каждый раз с горечью убеждались, что найти ее в запустении старого сельского погоста становится всё труднее. В 2007 году Валерий Васильевич совершил то, что мы все давно должны были сделать. Привез и установил навечно могучий каменный крест, а позднее мы с Сашей по его наводке нашли это место и закрепили там фотографию с именем и датами жизни Дарьи Никифоровны. Стало спокойнее на душе.
Одно из самых ярких воспоминаний суетского периода жизни – день Победы. Боже, какая это была объединяющая всех радость! Вся школа встала как один, и мы все вместе спели Государственный гимн – он был тогда для нас безбожников святой благодарственной молитвой всевышнему. Какие там занятия! Все разлетелись, как на крыльях, с доброй вестью по селу, поздравляя знакомых и незнакомых. Спустя месяца полтора-два у нас появились дорогие гости – мамин родной отец Василий Иванович Копытин, которого мы так и не привыкли называть дедушкой. Был его брат – Сергей Иванович (проживал потом в п.Яровое, под Славгородом, рядом с учебным аэродромом фронтовых бомбардировщиков ИЛ-28, на которых обучались курсанты Барнаульского авиаучилища), дед Баландай – брат Дарьи Никифоровны Михаил. Скромное застолье и рассказы, рассказы… Я был сильно озадачен и удручен, когда один из них рассказал о боевом ранении и даже показал шрам от раны – точно на мягком месте, на котором обычно сидят. В моих представлениях у боевого фронтовика рана должна быть спереди. Так же стеснялся похвалиться среди ребят-сверстников, что дед Баландаев всю войну прослужил телефонистом. Думал, женская сидячая работа. Как потом выяснилось, это обязанность прокладывать проводную связь под огнем противника и в любой момент, не медля искать и устранять порыв. Не говоря уж о том, что телефонисты были любимой добычей разведки с обеих сторон. Разрезал провод в укромном месте – и жди, когда он, родимый, сам к тебе в руки придет… Что касается злополучной раны, это типичный случай ранения при минном обстреле, когда пехота лежит вниз лицом, захваченная на открытом месте. Только не всем уцелеть удается. Немцы вначале сильно нас в минометах превосходили.
Не могу не упомянуть о трофеях. Уже появились у тогдашних модниц воздушные немецкие кофточки, которые сворачивались от малейшего прикосновения утюга. Кто ж знал тогда об этой химии. Мужики всё же люди более серьезные. Я получил в подарок губную гармошку. Большого влияния на мою судьбу или кого из братьев она не оказала и сгинула где-то в грядущих переездах. Ещё из ценных вещей у фронтовиков были трофейные карманные фонарики. В том числе, со сменными цветными стёклами. Равной по ценности вещью был только приличный складной ножик с несколькими предметами. Или зажигалка. Но чаще это было всё же кресало.
Вот с такими трофеями возвращались фронтовики после кровопролитной войны к своим разоренным хатам, обносившимся и обнищавшим семьям. А впереди был тяжкий труд по подъему разоренного войной хозяйства и неподъемный для простого смертного груз холодной войны. Она неотвратимо стояла на пороге нашего общего дома.
Один из геройских фронтовиков – Андрей Вотненко, красавец-мужчина лет 25 с богатым набором солдатских медалей, солидными нашивками за ранения и лычками сержанта - стал членом нашей семьи. Он стал мужем младшей маминой сестры – тёти Маруси. Это была красивая, на мой взгляд, девушка, с округлым русско-крестьянским лицом, аккуратным носиком (моя несбыточная мечта и вечная зависть), большими выразительными глазами (в народе их называют коровьими) и роскошной косой. Была учительницей в младших классах, обладала замечательным почерком. Хорошая могла быть семья, но большого счастья не получилось. Его омрачала тень прошедшей войны. Дядя Андрей был видным мужиком, с заслуженными боевыми наградами и самолюбием, но с никаким образованием и без специальности, не считая крестьянских навыков работы с деревом и лошадьми, при том сильно заводным, как говорят сегодня – нервным. Не мудрено. Служил в разведке, брал языков. Помню его рассказ о казарме гитлеровцев, которую они из-за необходимости соблюдать тишину – дело было в тылу врага – вырезали без единого выстрела. Двенадцать раз ходил в атаку под Сталинградом, в том числе пять раз с винтовкой и семь с автоматом. Такой человек действует, потом думает. Не факт, что именно так он решил вопрос с женитьбой, но в конце концов это сказалось. Работал он на какой-то хозяйственно-вспомогательной должности в райотделе МГБ. Однажды летом он взял меня с собой в поездку на ближние луга, чтобы подкосить для служебных лошадей травы. Дело близилось к завершению работы, повозка доверху набита душистой травой, лошади беспокоятся от изобилия слепней, надо поторапливаться. И тут случилось нечто невообразимое. Андрей одним движением выхватил откуда-то из-под травы автомат и мгновенно всадил очередь куда-то под ноги. Оказалось, он расстрелял перепелочку на гнезде. Получилась жуткая мешанина крови, внутренностей, перьев, яичной скорлупы… Он даже не сказал, что ему почудилась змея. Это уровень инстинкта выживания – стрелять во всё, что шевелится, причем, первым. Подавляется или компенсируется выпивкой. Добавим, в условиях послевоенной нужды, материальной скудости, которую испытывала вся страна. Короче, Андрей сильно пил.
К тому же, ходили устойчивые слухи, что мать Андрея старуха Вотненчиха - ведьма. Были очевидцы, которые оперировали фактами, виденными своими глазами. То колесо катилось само собой по своим делам, то в неурочный час труба дымила, а уж золу высыпает на дорогу перед окнами – вернее приметы не бывает. Особенно, когда потом на этом месте колесо машины спускало, в печи иногда старые досочки сжигали вместе с гвоздями. Кто при оружии, Андрей был из их числа, на этот случай держали патрон с медной пулей. Простая свинцовая нечисть не берет, это всем хорошо известно. Во всяком случае, при такой свекрови счастье молодой семьи оказалось под большим вопросом. Естественно, и благополучие будущих детей, как подтвердилось позднее, также.
Из наших суетских соседей, друзей-приятелей могу назвать братьев Сулименко, старший был ровесник Валерия и носил такое же имя, а младший – хронически сопливый плакса – вечно был под надзором и в услужении девчонок. Валерий знаком с их дальнейшей судьбой и может дополнить, говорят, большими людьми стали. Валя и Люба – сёстры Доронины, которых мы естественно сторонились, дорожа репутацией. Далее – братья Ненашевы. Вовка – старший и Толя – помоложе. Отец их был председателем райисполкома – второй человек в районе, примерно равный по должности отцу. Бывало, мы даже спорили – чей отец главнее. Эти двое часто бывали участниками наших общих игр, но порой случались отношения соперничества. Общим другом у нас был Куриленко (кажется, Толик) из семьи цыган, которые жили в землянке. У его отца была скрипка, на которой он лихо играл на семейных торжествах. Такая компания. С Ненашевыми связаны воспоминания о первой серьезной травме, которую получил Валерий. Ему тогда было лет 5-6. Он решил проучить громадного полудикого хряка, который пристроился к корыту с кормом ненашевского поросенка, и лихо оседлал его, как верхового коня. От неожиданности кабан промчался несколько метров по двору, а потом, уяснив в чем дело, сбросил Валеру и так поддал его свои грязным рылом, что пацан, обливаясь кровью, улетел под обрыв. Возможно, это его спасло, так как победитель спускаться за ним не стал и вернулся к корыту. Повезло и в том, что кабаньи клыки зацепили сзади, а не спереди. Получить приличную медицинскую помощь было проблематично, лечились в основном йодом. На мякоти бедра на всю жизнь остался широченный шрам, который остался непревзойденным по своему виду, несмотря на последующую богатую травмами биографию его владельца.
Свободного времени было немного, с малого возраста у всех были посильные обязанности по дому. Стайку почистить, корм скотине задать, летом нарвать травы для варева поросенку, корову в стадо выгнать, вечером встретить. опять же за малыми присмотреть. Шкодники были ещё те. Мама доит корову, а мы уже с кружками выстроились. Особенно Валера был к парному молочку неравнодушен. И тут ему опять досталось. У нас была черная громадная корова с размашистыми рогами. Однажды во время дойки Валерий с неизменной кружкой в руках оказался от нее в опасной близости. Она лишь с легка мотнула головой, и любитель молочного отлетел далеко в сторону. Был в чьей-то фуфайке, рог пришелся где-то под мышку. Обошлось без травм и воспринималось с юмором. Как все крестьянские дети, мы с детства со всякой скотиной – от лошади и коровы до цепного пса – были в самых тесных отношениях. И животные к нам относились с большим тактом, выдержкой и терпением. Помню, в стойла к лошадям залезали, под брюхом, сзади, спереди отирались, чистили их, выводили на водопой, на прогулку. Исключение составляли, конечно, жеребцы и бугаи-производители. Это были настоящие зверюги. Уже в зрелые годы, обучая специалистов охране труда, узнал, что уход за животными по степени опасности и уровню травматизма законодательно приравнен к труду шахтеров и укротителей диких зверей в цирке.
.
А с Барнаулом довелось возобновить знакомство намного раньше, чем можно было предположить. Летом 1948 года отец взял нас с Валерием к себе в гости в общежитие краевой партийной школы на ул. Льва Толстого д.25. Учебный корпус размещался на другом берегу Барнаулки, на улице Малая Олонская, где отец и его товарищи по комнате проводили основную часть рабочего времени. А мы с Валерием осваивали окрестности. Вдвоем как-то увереннее себя чувствовали. Отправляясь гулять по соседним улицам, всегда останавливались на углу дома 21, где и в те времена размещался какой-то магазин. Наше внимание привлекал миниатюрный моторчик для авиамодели, о чем можно было догадаться по такому же маленькому пропеллеру, и мы подолгу рассматривали его через стекло витрины с улицы. Далее располагался, как известно, рынок. Однажды нас заприметил бдительный постовой милиционер, и мы оказались в отделении как безнадзорные дети. Напомню, что мне тогда было уже 11 лет, а Валерий, как и сейчас, был младше. Пришлось объясняться. Дело обошлось без последствий. Не знаю, чего это стоило отцу, но наказания или ограничения наших походов не последовало. Из культурных мероприятий запомнился выход в краеведческий музей. Ископаемые кости доисторических животных, первая паровая машина Ползунова, атрибуты героической борьба партизан с беляками, картины замечательной природы Алтая слились в общее восторженное впечатление о нашей сибирской Родине. А привычка посещать местные музеи сохранилась до сих пор. При выходе в город нас окружало множество разных соблазнов: мороженое, выпечка, леденцы. Но зная стесненные обстоятельства отца, мы проявляли выдержку. Однажды все же батька видимо заметил мои горящие глазенки и предложил попробовать этих прелестей. Я попросил купить очень красивый пирожок, который оказался с начинкой из солёных груздей. Боже, какая это была бяка, до сих пор вздрагиваю, вспоминая.
Не знаю, как отец узаконил наше проживание в общежитии с мужиками – своими товарищами по учёбе, но со всеми, включая обслуживающий персонал, мы жили хорошо. Отношение к нам было дружеское, приветливое. Однажды местный конюх, разумеется, с согласия отца, взял нас в какую-то загородную поездку. Это было такое увлекательное путешествие. Долго ехали в гору, потом по Змеиногорскому тракту через роскошный зелёный бор, далеко-далеко. Думаю, километров 12-15. Уже увалы пошли, где сейчас располагаются дачи горожан. Поездка была с ночевкой. Зачем мы туда ездили, уж и не знаю, но впечатления были потрясающие. Мы были счастливы и беззаботны, как и полагается детям. Кто ж знал, что именно этим маршрутом, 50-60 лет спустя, мы будем ездить такие озабоченные жизнью и проблемами на собственных автомобилях, чтобы навестить дорогие могилы близких, а эту сиротскую поездку воспринимать как счастливый эпизод далекого детства.
Свободное копирование
