В крепостной деревне - 24

X.

 Хорошо, покойно мне было жить в Восковцах, но еще удобнее в Сокиренцах, куда могли ко мне приходить натурщики и натурщицы, не тревожа хозяев и прислуги -- прямо через малое крыльцо. Отведенные мне две комнаты были тоже удобнее; и потому я переселился в Сокиренцы.

 В числе лиц, навещавших Галаганов, был маленький, с быстрыми и умными глазами, Фед. Вас. Чижов, бывший профессор математики, потом учитель Галагана, с семейством которого он сделал путешествие в Италию. В Риме Чижов и Галаганы познакомились коротко с художником А. А. Ивановым и Н. В. Гоголем. Иванов сделал на них сильное и хорошее впечатление, как человек верующий, добросовестный и серьезно относящийся к искусству. Неуважение Иванова к К. Брюллову сильно отразилось на Чижове, на нем же отразилось и его уважение к Овербеку, о котором он впоследствии написал брошюру. Чижов был человек умный, весьма веселый и истинный друг дома. Личность его слишком известна и потому распространяться о нем не буду. В бытность свою в славянских землях он помогал распространению православия и сочувствия России, взят австрийским правительством и отправлен на границу, где, встреченный жандармом, был привезен в III отделение, а оттуда отправлен на житье в хуторок, под Киевом, и занялся шелководством.

 О Гоголе он и Балаган сообщали, что сначала он был остер и интересен, а потом... застенчив, скрывался и замечен в самом несчастном пороке, о котором говорил его товарищ Прокопович и другие лица. Сомневаться в этом едва ли возможно и этим объясняются его болезненные письма к друзьям, возмутившие Белинского и всех лучших людей того времени.

 Обычаи и одежда национальные еще держались в Сокиренцах и его окрестностях. На ярмарках в Срибном, Деймоновке и прочих местах можно было изучать типы чумаков; дивчата в Троицын день или так называемую зеленую неделю пускали венки по воде; в Иванов день прыгал народ через огонь и т. д. В костюмах тоже держался народ старины, и замужние бабы носили намитки; девушки и жинки платки. Все теперь исчезает или исчезло; и песни не те, потеряв свой характер; солдатчина их опошлила; фабричные ситцы, дешевые и непрочные, вытеснили красивые плахты, служившие не одному поколению, по своей прочности; полотенца являются с набивными, пошлыми узорами, и народ забывает свое искусство и теряет вкус.

 Верст за пятьдесят от Сокиренец жил двоюродный брат Галагана Николай Аркадьевич Ригельман. Это был внук историка, написавшего "Летописное повествование о Малой России". Он был богач, хороший музыкант, умный, образованный человек, но без искры таланта. Жил он в селе Липовом, где сохранился старинный липовый дом, с прелестным рундуком, который я рисовал. Сюда приходили бандуристы и лирники; я созывал парней и девушек, их рисовал и заставлял петь, записывая песни; один из парней замечательно хорошо пел; и выбор его песен был вполне хорош, без малейшей примеси московщины и солдатчины.

 Как во время приезда Ригельмана в Сокиренцы, так и без него музыка здесь процветала и, кроме малороссийских песен, которые пели очень мило соседки девицы Мария и Александра Милорадовичи, разыгрывались и серьезные пьесы в четыре руки сестрою Галагана и гостившею в Сокиренцах Еленою Васильевною Кочубей. Граф Комаровский иногда играл романсы, сам кое-что сочинил, а большею частью играл на стоявшем в зале церковном органе -- музыку духовную.

 Князь Лев Викторович Кочубей нередко посещал Сокиренцы и однажды прислал из Диканьки нарочного, прося вручить посланному старого венгерского вина, чтоб угостить приехавшего к нему на охоту наследника, Александра Николаевича {Впоследствии императора Александра II.}. Наследник очень благодарил за подарок и передал, "что такого хорошего венгерского он не пивал". Галаган берег вино погреба своих предков и послал тогда в подарок только две бутылки.

 Я рисовал с натуры молодую, здоровую, рослую, стройную и красивую казачку в праздничном наряде.

 На другой день за ужином, разговорясь об этой прекрасной и типичной модели, я узнаю тут же от лакея, подававшего кушанье, что казачка эта умерла накануне и что сегодня ее схоронили. Мы все были поражены внезапной смертью и еще более -- таким спешным погребением; меня это возмутило. Не докончив ужина, я отправился в село, в казацкую его часть, где отыскал семейство казачки и застал спокойно ужинающих, поминая усопшую. Сильно я взволновался и настращал ее родных тем, что будто бы я чиновник из Петербурга и донесу на них министру за поспешное погребение, что надо безотлагательно принять меры, чтобы схороненную выкопали из могилы -- ежели она окажется уснувшею. Для этого я потребовал, чтобы родные, казачки с топорами и лопатами шли за мной с фонарем на могилу и караулили: не будет ли какого звука из-под земли. Я просидел с ними на могиле до утра и отпустил этих людей только тогда, когда пришла к ним смена. По моему настоянию и под моим присмотром, партия за партией, сменяя друг друга -- караулили двое суток. Увы! -- никакого звука или стона не было слышно.

 По соседству с Сокиренцами, верстах в трех, в Колюжинцах (где находился и мой друг Остап), жили небогатые помещики Милорадовичи. Они были между собою родственники, но жили отдельно друг от друга. Один из них, Дмитрий Иванович, был мил, любезен, но отличался некоторыми причудами. Он чрезвычайно любил семейство Галагана, где часто бывал и где всегда над ним подшучивали. Дм. Ив. выстроил себе новый дом, удобный и чистенький, в котором никогда не жил, берег каждый винт, каждый гвоздь, каждый уголок; полотеры в определенное время натирали полы, мебель была новенькая, чистенькая и все блестело, как новая лакированная шкатулка. Однажды мы все уговорили Дм. Ив. сделать вечер в новом доме, чтобы его обновить, и затем, чтобы он переехал в этот дом, так как старый был очень ветх.

 Вечер устроился, была музыка, танцы, а с наступлением сумер-ков Дм. Ив. пригласил нас в сад, чтобы показать аллею, обставленную статуями.

 Вдоль аллеи, на пьедесталах действительно стояли гипсовые белые статуи в позах богов, богинь и героев, но... некоторые из них пошевеливались; и оказалось, что это были крепостные люди, голые, вымазанные мелом. Смеха было немало, но мы поспешили оставить аллею, так как противно было смотреть на выходку отставного гусара со своими крепостными. Гусар пожалел, что шутка его не доставила ожидаемого удовольствия.

 После этой шутки и новоселья прошло немного времени и весть о случившемся поразила всех. В новом, необитаемом им доме нашли посреди комнаты Дмитрия Ивановича, висящим вместо лампы -- на крюку.