V.
1853 г., 24 сентября.
Я прибыл в Полтаву 14 сентября, в седьмом часу утра, ярмарка была в разгаре; осмотрев ее, я возвратился на квартиру Мих. Андр. Маркевича {Михаил Андреевич Маркевич, с которым я познакомился у Галаганов.}, с которым приехал. За маленькую комнатку с одним окном еврей Коган взял с нас 50 рублей за девять дней; другие тоже пользовались съездом дворян на выборы. Оставив чемодан у Маркевича и уложив немного белья в дорожную суму, я отправился пешком в Ковалевку {Ковалевка, на речке Коломаке, в 12 верстах от Полтавы.}.
Множество народа шло и ехало по дороге. На шляху сидели слепые, распевая, и все встречные давали им что-нибудь. Старушка, худая и не по-праздничному одетая, подошла к ним, посмотрела, вздохнула и ушла. Я пошел рядом с нею.
-- Куда идешь, бабуся?
-- В Ковалевку.
-- На ярмарке была?
-- Ere.
-- Что ж ничего не купила.
-- Э... купити... було б за що, так купила б.
-- Зачем же ты ходила?
-- Подивитись... Та ще, було треба купити товару.
-- Якого?
-- Та треба купити корову; коровки нема. Були и воли и коровки, та поколели от це год.
-- Много колело?
-- И, богато. Такий год вже напал... люди болили, болили. Було так що и умерли. Діток богато повмирало. Скотина тож та и хліба не багато; а тепер греч, померзла... Теперь, спасиби богу милосердному, трохи полегшало.
-- Так, ты бабуся, из самой Ковалевки, там и живешь?
-- Эге.
-- Что-ж там теперь пан?
-- Ні... Нема пана. Сами управляющие. {Здесь и далее в данной редакции особенности транскрипции украинской речи сохранены в соответствие с подготовленным к печати текстом издания М. и С. Сабашниковых. Унификация написания "и", "i" и т.д. не проводилась. -- Примеч. ред.}
Только что я хотел расспросить еще кое о чем, как бабуся начала от меня отставать.
Я шел далее. Показались вдали машущие крылья мельницы, вот и шинки, соседний хутор, а на горизонте уже рисовались хаты трактира "Дикого" и "Казацкого". Я поглядывал по сторонам: нет ли кого, чтобы подвез меня через воду к трактиру, но знаменитой лужи, через которую мы почти вплавь переезжали прошлый год, не оказалось, вместо нее был глубокий песок. Около шинка лежало много солдат, из которых двое пьяных ругались по-русски. Волы, опустив головы, стояли в ярмах, а другие, распряженные, отдыхали.
Украинцы собирались группами на одной стороне, а москали на другой.
Наконец я на земле Ковалевки. Пройдя немного, я снял шляпу и перекрестился, благодаря бога за благополучное прибытие, и от всего сердца пожелал найти все в порядке. Огляделся кругом и вижу, что нет баштана, где я беседовал с дедом. Спросил прохожего: где баштан? Тот вздохнул и ответил: "нема". Почему-то мне стало грустно, уже не умер ли мой друг баштанник Андрий Линский... Да и все казались мне не такими веселыми, какими были в прошлом году...
Я отправился дорогой, мимо двух могил, полем, на которое мы часто смотрели в трубу с верхнего балкона. Поле молчало, не шумело, как бывало прежде, своими сильными и зрелыми колосьями; теперь оно заросло травой и бурьяном и казалось утомленным после продолжительней обильной жатвы.
Я нарочно шел не прямо в усадьбу, а обходом, желая пройти частью по селу, кого-нибудь повидать и явиться в усадьбу незамеченным. Проходя близ своей любимой "Дальней" могилы, я заметил на вершине ее что-то темное и был очень рад, полагая, что это моей посадки белая акация, но оказалась не она, и вместо нее я увидел свежую могилу и небольшой крест, на котором было нацарапано "1853-ЕХР..." более разобрать не мог. Невольно я присел на землю; прошлогоднее лето мне живо вспомнилось. Все тот же чудный вид кругом и простор; Полтава освещалась прелестно, но на сердце не было радости.
На полевой дороге два хлопчика, пастухи, опираясь на палки, смотрели на меня, пася стадо свиней. Пройдя мимо ветряной мельницы -- против церкви, еще довольно крепкой, но без крыльев, я вошел во двор хаты. Красивая девочка сидела на земле.
-- Чи е хто небудь у хати?
-- Е.
Я вошел. Хата оказалась очень чистой, несмотря на то что я выбрал худшую. Хозяин лежал на скамье, покрытой кожухом; он был худ и, по-видимому, болен.
-- Що в тебе болит?
-- Колючка... от тутечки,-- он указал на бок.
-- Вже давно цэ?
-- Не дуже давно.
-- Чому не пійдешь во двор... там дадут лекарство.
-- Був... та ні, вже не хочу. Як дома, люди затоплять піч, воно и полегшае.
Солнце стояло над головой. Я вошел в другую хату, рассчитывая поесть что-нибудь, так как с утра не ел. Все спали; только один поднял голову, и, когда я попросил его что-либо дать мне поесть, он посмотрел на меня и отвернулся. Я вышел и направился к знакомым прошлогодним прачкам, но ни одной не застал. У мужа одной из них, Марины, узнал, что Андрий Линский умер вскоре после Христова воскресения. Я направился во двор пана... что-то увижу там... Оказалось, что Карл Иванович и Каролина Карловна (его дочь) на ярмарке -- дочь шестой день, а Карл Иванович третий. Стряпуха кое-что мне справила. Кучера Самойла не было, он отправился с управляющим. Параська, комнатная девка, теперь служила здесь с остриженной косой, по распоряжению Каролины Карловны; брат ее Серега (воловщик, которого я рисовал) оказался больным, упав с воза. Панько выздоравливал от поганки или трясцы. Я спросил Панько: "Давно ли хворает".
-- Та цэ ничего, цэ зараз пройде, а то погане, що Карл Иванович деруця, усе бье, тя бье та гоняе -- хуже трясци... Та так, ні за що. Хиба ж мене одного. Він усіх бье, та сече.
Бывшая тут же баба и девка подхватили и начали рассказывать про Карла Ивановича, как он ежедневно сечет нескольких человек и как сек терновником.
Все очень обрадовались моему приезду, сожалели, что не приехал дядя, которому хотели жаловаться на Карла Ивановича.
Я отправился в усадьбу и поселился в панском домике, поджидая приезда с ярмарки управляющего и его дочери. Народ приходил ко мне, рассказывал о Карле Ивановиче, и жалобам не было конца. Жаловался садовник на глупое вмешательство Карла Ивановича и сделанное им распоряжение, вследствие чего пропали все посадки фруктовых дерев и винограда. Лесничий жаловался, что пущенный в лес скот, по распоряжению Карла Ивановича, несмотря на его протесты, уничтожил всю молодую поросль. Писарь рассказывал, что все письма к пану читаются почтмейстером управляющему и вследствие этого Карл Иванович преследует жалующихся, и к судье, которому поручено наблюдение за имением, никто не допускается. Кроме того, по приказанию Карла Ивановича, атаман не сообщает сведения о количестве собранных в полях копен и сена; и в отчетах пану пишется то, что продиктует сам Карл Иванович, не допуская проверки. Народ жаловался на то, что их без толку гоняют на работы; что десятский Семен стал хуже прошлогоднего, несмотря на данное ему предостережение,-- обижает, бьет, берет взятки; и потому бедные работают на богатых, а у Карла Ивановича есть шпионы, которым он платит за сплетничанье.
Все эти обстоятельства, конечно, вооружили народ, и в нынешнее лето случилась история, которая, к счастью, кончилась благополучно. Дело было так:
По распоряжению Карла Ивановича народ был отправлен в степь на косовицу; и для еды, кроме скудного количества пшена, рабочим ничего не давали в течение семи дней; желающих съездить домой за своей собственной провизией не пускали.
Через неделю Карл Иванович приехал на косовицу совершенно пьяный и начал шуметь, бить палкой Федора Черкеса, который, боясь упасть на косу, просил его не трогать; но Карл Иванович не унимался и начал кричать на всех, грозя всех пересечь после косовицы. Разъяренный наскочил он на Павла Евдокименка, начал бить и его. Народ подошел и взял его лошадь за повод; тогда Карл Иванович испугался и, уронив табакерку из рук, начал просить пощады, говоря, что он не виноват, извиняясь тем, что он пьян.
-- Мы не будем тебя бить,-- ответили ему косари,-- а просим; чтобы сменил десятского; он мутит народ и обирает его дочиста. -- При этом сказали, у кого и что взял десятский.
И что же? Какой результат этого случая? Казалось бы, Карл Иванович мог видеть, что на коне и в поле не уедешь, что пока кто придет (да и придет ли?) на помощь, ни десятского, ни Карла Ивановича в живых не будет. Но ни страх, ни угрозы глупого и упрямого немца не вразумили; тот же десятский, тот же атаман продолжают служить, и Карл Иванович ведет дело по-прежнему. Я убежден, что народ едва ли до приезда пана будет терпеть десятского, пьяные и глупые распоряжения Карла Ивановича, а также сносить порку и истязания терновником... Так думал я, так поговаривали соседи-казаки. Больно было за народ и совестно было за добрейшего моего дядю, вверившего управление имением злому и упрямому курляндцу. Третий год народ молил бога избавить его от жестокостей, но бог высоко, а до пана далеко. Становой был ближе, и наивный народ думал связать Карла Ивановича и доставить его в стан, полагая, что там найдет он себе защиту.
Кроме того, причиною бед народа был и негодяй десятский Семен, который не дозволял матерям от раннего утра и до полудня кормить малюток. Дети расползлись по кустам, по траве и кричали. Мужья вступились за жен. В числе женщин была жена Павла Хвеланца, у которого было много детей, из которых младшей девочке было шесть месяцев. Этот Павел натерпелся от десятского вдоволь; давать ему взятки было нечем; и потому жена его постоянно выгонялась на работу не в очередь. Вот этот-то Павло оказался первым ухватившим за повод лошадь Карла Ивановича, другой был Антон Шанда, а третий Лукьян Волк. Все вежливо и толково тут же на поле объяснили управляющему свои жалобы, громада подтвердила их слова и отпустила домой Карла Ивановича, который обещал при всех сменить десятского Семена. Вместо исполнения своего обещания, Карл Иванович отправился в стан и просил упомянутых трех мужиков взять под арест, что и было исполнено. Они просидели воскресенье и понедельник; во вторник народ пришел к управляющему, требуя, чтобы их всех наказали, так как они все делали то же, что и эти трое, или чтобы арестованных выпустили. Разумеется, участь арестованных была не завидна. Испугавшись жестоких последствий, несчастный Павло бежал, покинув жену и детей, за которых так горячо вступился.
Считаю нелишним упомянуть и о других возмутительных случаях самоуправства жестокого курляндца. Отец девочки Одарки, которую я прошлое лето рисовал, тоже бежал, но был пойман и жестоко высечен. Со времени нашего выезда из Ковалевки бежало уже пять человек.
Гуляя и рисуя, я зашел в винокурню. Ни в ней, ни близ нее я никого не нашел; сильный ветер свистал в разбитые стекла, и винокурня была в бездействии.
Уходя, я встретил винокура, очень похудевшего, и от него узнал, что тут в отведенной ему хате поселилось еврейское семейство, которое всем завладело и завалило хату всякой дрянью, так что винокуру всю зиму пришлось прожить у паровика, отчего он часто хворал. К этому присоединился падеж рогатого скота, он лишился четырнадцати голов, а в селе пало более трехсот голов.
Мельник был сменен и высечен за то, что просил освободить жену от панщины, так как иначе его собственное хозяйство оставалось без присмотра.
Овчар Петр тоже был сменен, прослужив три года, ничего не получив за свою службу и, не имея своей хаты, он зиму прожил с женой в чужой семье.
На панском дворе была девочка десяти лет (которую также рисовал я в прошлом году); пьяный Карл Иванович за ней погнался верхом по лесу и гнал бедную с полверсты; она кричала, звала отца и мать на помощь, но их не оказалось. Воловщик Семен, услышавши крик, несмотря на лихорадку, вступился за перепуганного ребенка, и за это жестоко был сечен.
Возвратясь однажды ночью из города после кутежа, Карл Иванович встретил воловщика Ивана и высек его у ворот скотного двора, потом повел к другим воротам,-- сек и там; оттуда потащил свою жертву к сараю и там сек при фонарях терновником. Ивану было уже невмоготу, он начал кричать что есть силы и звать народ на помощь. Народ сбежался и отнял Ивана, пьяный Карл Иванович плюнул и, едва держась на ногах, ушел.
Мужик Петро, у которого правая рука не владеет и который состоял помощником садовника, хотел жаловаться становому на Карла Ивановича за то, что он послал его жену, на сносе, на панщину. Несчастная женщина отбыла два дня, третий день просила ее освободить, чего не сделали, и она без всякой помощи в поле родила и умерла, истекая кровью.
Через несколько дней вернулся, наконец, вечером, поджидаемый мною с нетерпением, Карл Иванович, настолько пьяный, что с трудом вылез из экипажа. Говоря со мной, он откашливался и отворачивался; но, несмотря на это, от него сильно несло водкой. Ночью он послал за мужиком, хата которого была более чем за полверсты, и который был сильно болен; тем не менее, его привели и жестоко высекли. Больной теперь харкает кровью, в чем я лично убедился, навестив его.
Мне показывали в погребе целый воз заготовленного терновника для порки.
Чтобы приостановить ярость Карла Ивановича, я постоянно был на страже; мне сообщалось все, что делается, и я распорядился, чтобы меня разбудили, хотя бы ночью, если Карл Иванович начнет буянить или захочет кого-либо сечь. Я убедился, что все распоряжения доброго дяди совершенно остаются без внимания; что нахальство, глупость и жестокость немца скоро доведут народ до бунта и убийства и стыд падет на честного, бесхарактерного добряка дядю. Поэтому я твердо решился избавить от тиранства крестьян, а дядю от разорения и позора. Для этого я отправился в Полтаву к поверенному дяди, судье Попову, и его именем потребовал, чтобы он безотлагательно убрал Карла Ивановича и имение сдал в управление казаку Горбытко, который мною уже определен с разрешения, будто бы, дяди. Познакомился я с ним (этим казаком Горбытко) через соседних крестьян и казаков. Дядя, получив от меня письмо, был изумлен и огорчен моим самовольным распоряжением, но примирился с этим и даже благодарил, что я избавил его и народ от негодяя. Впоследствии он еще более благодарил меня, так как доход, получаемый им с имения, значительно увеличился под управлением казака Горбытко.
Свободное копирование
