авторов

1427
 

событий

194062
Регистрация Забыли пароль?
Мемуарист » Авторы » Lev_Zhemchuzhnikov » От кадетского корпуса к Академии художеств - 10

От кадетского корпуса к Академии художеств - 10

01.09.1842
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

X.

 В более старшем классе, в который я был переведен, учителя были также весьма оригинальны. Начну опять с немца, к которому мы особенно приставали. Фамилия его была Даль.

 Бывало, когда он идет в класс, то я его уже караулю, бегу к двери, держу ее крепко за ручку и припираю ногой; Даль стучится в дверь и не может ее отворить; наконец толкает ее, рассердясь, со всей силы, она распахивается, и я падаю на пол. Молчаливая сцена: я вскакиваю, извиняюсь или поднимаю, как бы в испуге, руки -- он смущен, и мы молча смотрим друг на друга. Такие проделки повторялись постоянно.

 Даль также учил по методе Эртеля, т. е. по картинкам, на треножнике, со стуком камышевой палки и с пением. Стуком палки, бывало, Даль требует внимания -- общая тишина. Он указывает на картинку и громко спрашивает: "Was ist das?" Мы встаем и поем: "Das ist eine Rosenknospe" или "Glokenblume" и т. д. Я серьезно пою на разные голоса фальшиво; в других концах кадеты делают то же. Даль то подкрадывается ко мне, то большим прыжком к другому, стучит палкой, чтобы утихли, начинает меня бранить, горячится, чихает, и коричневая табачная жидкость вылетает из его носа прямо на картинку, при общем хохоте. На шум входит инспектор. Даль показывает на меня, все встают, и я, среди тишины, протягиваю руку и, указывая на картинку, говорю: "Кофе". Товарищи подхватывают слово "кофе" и также указывают пальцами. Даль, сконфуженный, вынимает свой красный шелковый платок и поспешно вытирает картинку, а инспектор удаляется.

 Учитель истории был Касторский {Брат профессора СПБ университета.}, худой, сутуловатый; волосы его висели на лбу; читал он свои лекции по записочкам и за каждым почти словом издавал носовой звук на подобие французского in: "Сегодня мы будем, in, проходить "Пунические войны" и т. д. Мы записывали под диктовку, и он, бывало, пойдет к кому-либо, возьмет тетрадь, не может разобрать и начнет бранить: "Ежели взять курицу, in, и замочить ей лапки в чернила, in, и потом, in, пустить на бумагу, in, так она так же, in, напишет"... При этом Касторский был строг, пасмурен, молчалив, и когда спрашивал урок, вызвав кого-нибудь из кадет, то становилось особенно скучно. На этот случай я припасал несколько больших мух, привязывал к лапкам маленькие кусочки бумаги и, мало-помалу, из-под стола выпускал их. Мухи летают, жужжа, сверкают бумажки, пролетают к кафедре, мимо носа серьезного учителя, который невольно сторонится и хочет сохранить свое достоинство; а мы сдерживаем смех, чтобы не выдать себя.

 Учителем алгебры был полковник Лука Лукич Герман, великий чудак и добряк, рассеянный и наивный. Возьмет, например, тетрадь кадета и во время диктовки сам в нее пишет, чем я пользовался часто. Наступила весна, повеяло теплом, солнышко, в окно виден сад, чирикают на окнах воробьи; куда как скучно сидеть в классе: только и слышишь диктовку, да скрип перьев {Тогда писали гусиными перьями, а стальных не было.}... Так бы и улетел на воздух в открытое окно.

 Неожиданно для всех раздается громко:

 -- Лука! -- Молчание.

 -- Лука! А, Лука!

 -- Я! -- отзывается невольно полковник Герман, вдруг прерывает диктовку и оборачивается: -- Кто сказал "Лука"?

 -- Я! -- говорю я.

 -- Как ты смел назвать меня Лука? Ах ты, мальчишка!.. да я тебя выброшу за окно! -- и тащит меня к растворенному окну.

 Кадеты кричат:

 -- Полковник, полковник, Лука Лукич, простите!

 Бьет барабан {Означающий конец занятий.}. Герман меня отталкивает от себя и миролюбиво уходит. Мы все его любили за то, что он никогда не жаловался.

 Случались подобные же проделки и с ротными офицерами, и даже с батальонным командиром. Был у нас глупый и смешной офицер, Моллер, маленького роста, с большой головой и кривыми ногами, плохо говоривший по-русски. Однажды он накинулся с бранью на меня в строю роты и близко подошел ко мне. Я рассердился, дал ему договорить и тогда сказал громко:

 -- Ах, ты, этакая пробка.

 Это вызвало испуг и сдержанный смех товарищей, а он на это ответил:

 -- Что ты сказал?., пробка?..

 -- Ну, да, пробка, -- повторил я.

 -- Пробка, ну пробка! а ты... бутилька!...

 Тут последовал общий хохот и дело сошло благополучно.

 Другой офицер, Шаталов, маленький гренадер, имел особенно уморительный вид, когда был в кивере с длинным султаном из щетины. Бывало, в классе, в ожидании учителя, шумим и караулим в окно галереи, когда появится Шаталов, и по данному знаку начинаем все повторять тихо: "Шаталов, Шаталов, Шаталов", -- усиливая голос по мере его приближения. Он останавливается и спрашивает:

 -- Что вы кричите?

 -- Мы не кричим, а говорим: шатается, шатается скамейка...

 -- Не сметь говорить: шатается, говорите: качается!.. Проделка эта постоянно повторялась.

 Приведу кстати случай с ротным нашим офицером Шевелевым. Дело было в лагерях. После ночной тревоги и маневров, которые нередко производились государем и отрядным командиром, мы легли днем отдыхать, раздевшись или нет -- как кому угодно. Я уже был тогда настолько крепок и силен, что маневры меня не утомили. День был ясный, жаркий; я и Михаил де Витте, мой приятель, не спали. Палатка была огромная; в одном ее конце было отделение ротного командира Поморского, а в другом -- ротного офицера Шевелева. Я попросил де Витте лечь и представиться спящим; затем взял травку, просунул в парусинное окно палатки и начал щекотать по лицу Шевелева, полураздетого и спавшего крепко, с раскрытым ртом и без сапог. Шевелев сильно бил себя по лицу, защищаясь от назойливых мух, как ему казалось, но не просыпался. Я задумал сделать другое, а именно: облить его квасом, который стоял тут же в ведре -- всегда готовый. Взял я ковш с квасом, протянул через то же окошечко руку над головой Шевелева и увидел, что он одним глазом смотрит, я выбросил на его лицо ковш с квасом и быстро умчался мимо его выхода из палатки. Узнать, кто это сделал, было трудно. Бодрствовал не я один, а были и другие, проснувшиеся и вовсе не спавшие. Я походил вдали по лагерю, потом вхожу в палатку; что же вижу? все спавшие подняты на ноги, стоят в палатке под ружьем, а озлобленный Шевелев ходит взад и вперед мимо их и заставляет выдать того, "кто это сделал", а что сделал -- никто не понимает. Я подумал, подумал, слышу, Шевелев обещает, что "всех оставит без обеда, без ужина, скажет ротному и батальонному командирам -- всех пересекут" и проч. Что тут делать? Отправился к ротному командиру Поморскому -- спит и, как видно, очень устал и подпил. Я его тихонько бужу: "Петр Петрович, Петр Петрович..." Наконец он проснулся; я ему рассказываю свою проделку: он слушает, спустя ноги в чулках с кровати, потом сказал: "Хорошо, ступай", -- вышел из палатки в сюртуке нараспашку. Разгоряченный Шевелев -- к нему, он берет его за руку и уводит; затем долго ходил с ним и говорил, и продолжал говорить, вернувшись в палатку. Тогда кадет из-под ружья распустили, а меня наказали вместо них; батальонный командир Вишняков поставил меня под ружье за обедом и ужином, перед корпусом, к столбу навеса, и тем дело кончилось, но я был долго в недоумении, готовясь перенести страшную порку: Вишняков сек очень больно.

 Однажды я достал как-то кусочек ляписа и, узнав его свойство, чуть не у половины роты сделал ночью крестики на лице; конечно, сделал и себе. Сколько это наделало беспокойства Поморскому, Вишнякову и Шлиппенбаху, когда черные кресты явились у кадет на лбу! Хорошо, что не приехал государь или великий князь.

 

 

 

Опубликовано 14.10.2021 в 11:28
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Юридическая информация
Условия размещения рекламы
Поделиться: