IX.
Учителя в старших классах, как и в неранжированной роте, были очень плохи. Учитель немецкого языка, Асмус, за которого меня много раз секли, был прямо глуп. Я с ним выделывал всякие шалости. Во время диктовки Асмус ходил вдоль классных скамеек и столов, в которых были вделаны чернильницы, держа в одной руке книгу, а другою водил пальцами вдоль столов наших, и я, зная эту привычку, марал чернилами столы в разных местах, и он пачкал себе пальцы, а затем и лицо. Учили нас, как и в Александровском корпусе, по методе Эртеля. Учитель спрашивал: "Was ist das?". Мы должны были все разом встать и пропеть в ответ, как называется предмет, изображенный на картинке, на которую указывал палкой учитель: "Das ist eine Blume" и т. п. В ожидании, что Асмус будет спрашивать заданный урок и, наверное, спросит меня, я расставлял к его приходу на треножнике картинки, привязывал бечевку к ножке треножника и, не выпуская из рук конца бечевки, ждал своей очереди. Если Асмус спрашивал кого-либо из товарищей, плохо знающих урок, то, чтобы его выручить, я дергал бечевку -- треножник падал, и начиналась в классе всеобщая суматоха: бежали с разных столов, поднимали картинки и треножник, и подсказывали, что следует отвечать. Доходила очередь до меня, "разбойника" (как звал меня Асмус). Я выходил серьезно и вскоре задевал картинки или ножку треножника, и опять происходила бесконечная беготня и суета. Асмус был худ, на очень тоненьких ногах и покашливал; грудь была вдавлена, и на шее всегда висел орден, а также и в петлице вицмундира. Однажды я решил подурачиться: он диктовал, а я бросал шарики по столу, по которому он водил пальцами, и сам не писал, отговариваясь болью пальца, который подвязал. Когда Асмус дошел до моего стола, я вынул перочинный нож и с угрозой посмотрел на него; а надо сказать, что он был чрезвычайный трус. Он опять идет мимо. Я начинаю точить нож и с еще более грозным видом на него посматриваю, а, когда он в третий раз подошел ко мне, то, пробуя рукой нож, я вдруг вскакиваю. Асмус отскочил от меня с криком: "Что! Что! Зарезать хочешь? Ну, режь, снимай с меня все российские ордена!.." В этот момент вошел инспектор; последовала жалоба на меня и в субботу -- розги.
Иногда вина действительная, заслуживавшая наказания, сходила с рук по причине непонятной. Был у нас учитель Фавр, сухой, желчный и неприятный. Он диктовал урок, а я, вместо урока, писал для товарища непозволительные стихи; француз сообразил, что я пишу не то, что он диктует, неожиданно подошел ко мне, выхватил написанный мною лист, сложил и спрятал в боковой карман. Я просил возвратить мне, говорил, что это письмо к отцу, поздравление в стихах, -- он не верил, хотя по-русски читать не умел и говорил с трудом. Я знал, что дело может плохо кончиться: меня высекли бы перед целым корпусом и, вероятно, пересекли бы тех, чьи фамилии были записаны у меня. Сердце мое кипело от злобы и страха, тем более что ежеминутно могли явиться инспектор или его помощник. Что делать? Я тихонько попросил товарища отпроситься из класса, постоять за дверями и войти за несколько минут до окончания урока. Он так и сделал, и едва отворил дверь, я, как кошка, выпрыгнул со скамьи через стол и кинулся на учителя, крепко прижав его руки к туловищу, и вытащил из его кармана свою рукопись. Он вырваться не мог и кричал во все горло: "Au vouler! au voleur!" Барабан забил перемену, товарищи приперли дверь, и я, торжествующий, изорвал бумагу нарочно перед глазам учителя на мелкие клочки и потом выбросил их в клозет. Кадеты мне рассказывали, что палец учителя распух, и что он показывал его дежурному офицеру, не говорившему по-французски, и жаловался на меня. Мне за это ничего не было; а кадеты рассказали французу, что меня больно высекли; и я показывал вид, будто мне больно сидеть на скамье, когда он проходил мимо меня с подвязанным пальцем; и он был, видимо, доволен.
