XV.
Надо по справедливости отдать благодарность тогдашнему директору Пажеского корпуса Н. В. Зиновьеву, который был так внимателен ко мне, что дозволил пользоваться частью директорской квартиры (где он не жил), находящейся в нижнем этаже. Очень редко он заходил ко мне; здесь я рисовал, читал и, между прочим, сочинял памятник Искусству, состоящий из ряда колонн, возвышающихся одна над другой, окруженных античными статуями и барельефами, которые мне наиболее нравились. Внизу, конечно, были колонны дорические, потом ионические и затем коринфские. Сочинил я также группу Эола колоссальных размеров, окруженного ветрами, держащими в руках различные инструменты, которые во время бури должны были издавать настолько сильные звуки, чтобы шум моря не заглушал их. Группа помещалась на скале, среди моря. Одним словом, фантазия у меня была богатая, и мои наброски слабо передавали мысль. Около того же времени я в первый раз слушал музыку, погрузясь всею душой в неведомый до этого для меня мир звуков. По желанию брата моего Алексея мы поехали в театр, где давал концерт приехавший из Парижа Берлиоз. Помню, что на меня музыка так подействовала, что захватывало дух, слезы капали из глаз, я был в другом мире и не различал публику, которой был полон театр; видел только какую-то массу и огни. Не будь этого случая, быть может, еще долго не пробудилось бы во мне чувство красоты, восторга и любви к музыке.
Жилось мне тогда хорошо в Пажеском корпусе. Я пользовался доверием Зиновьева и Жирардота. Зиновьев и другим позволял пользоваться его квартирой, с моего согласия и по моему выбору. Пользовались этим три пажа, занимавшиеся музыкой: тут была флейта, скрипка, еще какой-то инструмент; и я, рисуя, слушал гаммы и экзерциции.
Не помню, по какому-то случаю великий князь Михаил Павлович ездил за границу -- кажется лечиться, а по возвращении готовилась ему в городе встреча. Зиновьев предложил мне сделать транспарант на балконе корпуса. Я принял предложение, но не знал, как приступить к краскам, так как еще ничего не делал красками. Попросил я брата Николая вызвать ко мне ученика Брюллова (в то время еще офицера) Корицкого. Он приехал и объяснил, что транспарант следует писать на коленкоре и хотя масляными, но особенными прозрачными красками; я сочинил вензель великого князя, окружил современной военной арматурой, а Корицкий привез краски, кисти и натянутый на раму коленкор. Транспарант был сделан, удовлетворил всех, но не меня, потому что в это время я уже совершенно разлюбил все военное, а транспарант состоял весь из ружей, барабанов {Любимый инструмент вел. кн. Мих. Павл., который заявлял, что "это лучший инструмент, понятный для него: когда он издает звук, он говорит".}, тесаков, труб, пушек, ядер и проч.
Разлюбил я также походы Суворова, Александра Македонского, Цезаря и Аннибала, разлюбил, мало сказать, возненавидел все военное; не мог видеть равнодушно военные мундиры, маршировку и проч. Между тем, пробыв с детства в корпусах, я лучше многих офицеров знал воинский устав и все экзерсисы, выделываемые на учениях, вследствие чего меня очень часто не в очередь назначали в почетный караул и всегда в крещенский парад и к пасхальной заутрене во дворец.
Отправка нас к заутрене начиналась с того, что мы должны были оставаться в корпусе, вместо того чтобы быть дома; в эту пору мне это очень не нравилось. Кроме того, нас укладывали спать днем в лазарете часу во втором дня, потом будили, и начиналось наше одевание {Прежде всего всех завивали; и тогда с моими курчавыми волосами было не мало мученья парихмахеру и Жирардоту, чтобы заставить их подчиниться прическе одинаковой с прочими.}. Рубашки надевались какие-то коротенькие или их подворачивали снизу; затем натягивали лосиные короткие по колено штаны, которые были так узки, что не лезли на тело. Нас сажали на полотенце, поставив предварительно на стол, на котором нас всегда одевали, и два солдата, ухватив с двух сторон полотенце, встряхивали нас, пока штаны не дойдут до шагу; Жирардот в это время осматривал каждого. Никакие уверения, что штаны узки, что мундир тесен, воротник жмет и трудно дышать, не могли убедить в этом Жирардота. Однажды, наскучив и измучившись одеваньем, я сказал, что не могу двинуть ногой, и в доказательство сделал ногой сильное движение -- штаны лопнули, и пришлось заменить их другими. Затем на нас надевали шелковые чулки и башмаки, снимали со стола, завертывали в теплые шинели и, запретив сгибать ноги, чтобы не лопнули штаны, почти укладывали в громадные придворные кареты и отвозили в Зимний дворец. Из карет вынимали, несли по лестнице и ставили каждого на указанном месте. Садиться нас учили: мало-помалу, упершись на соседний стул, мы должны были протягивать сначала ноги в сторону и потом уже прямо перед собой, располагаясь на стуле полулежа. Обыкновенно, когда нас привозили, то во дворце еще никого не было, кроме лакеев, и приходилось долго ждать, пока начиналось шествие в церковь попарно государя и государыни, царской фамилии и целой вереницы мундиров и дам. Мы оставались с лакеями, камер-пажи шли в процессии, держа шлейфы. Во время службы мы могли сойти с места и гулять по комнатам, не уходя далеко. Кончалась служба, и тем же порядком возвращалась процессия. Когда все смолкало, нас вели к лестнице, одевали в шинели, по-прежнему относили и укладывали в кареты; потом увозили в корпус, раздевали и отпускали домой. В это время было уже утро. Помню, как солнце сияло, и я шел домой, счастливый, но рассерженный; грудь болела, как будто на ней сидели несколько человек, а, когда снимали мундир, я не сразу мог вздохнуть. Поравнявшись с католической церковью на Невском проспекте, я поинтересовался прочесть, что было приклеено у церкви, и оказалось запрещение папы, написанное на трех языках, читать роман Евгения Сю "Juif Errant" {"Вечный жид".}.
Крещенский парад переносился гораздо легче. Нас также завивали; мы надевали новые мундиры, суконные штаны, ноги обворачивали проклеенной листовой ватой, чтобы не замерзли, и у нас было по две рубашки. Привозили нас во дворец к 7 часам утра, и здесь еще никого не было, кроме полотеров, которые натирали полы, ставя свечи на пол.
Я всегда ждал рассвета; и так как нам дозволялось ходить везде, даже до кабинета государя и уборной государыни, то, осмотрев уже не раз комнаты, блюда, поднесенные при различных случаях и расставленные в большой зале пирамидами, я отправлялся в Эрмитаж, где ходил, смотрел, изучал, любовался и так проводил время, пока нас не собирали. Однажды, желая повольнодумничать, я в тронной зале сел на трон, пока меня в ужасе караулили товарищи.
Нас сзывали и выстраивали в портретной галлерее, где был во весь рост портрет императора Александра 1-го, а по стенам -- портреты генералов отечественной войны. К одиннадцати часам являлось войско, устанавливалось вдоль стен; собирались чины, которым следовало быть на параде, и затем являлся государь. Был сильный мороз; государь, стоя перед нами, говорил: "Трите лицо, щиплите уши", сам поправлял себе усы, добирался незаметно до своего уха, скручивал его и опускал руку, закладывая палец между пуговиц мундира, как его изображали на портрете. В это время одно его ухо было малиновое, а другое оставалось белым. Такой же прием был проделан и с другим ухом. Мы откровенно и крепко щипали себе уши, натирали щеки, чтобы не отморозить, и ждали команды. По распоряжению государя, начиналось шествие на "Иордань", т. е. на Неву. Мне пришлось однажды в паре с товарищем Башмаковым идти вперед, открывая церемонию; при появлении нас из одной залы в другую раздавалась команда: "На ка-ра-ул!", играла военная музыка, а позади нас пели певчие, идя с хоругвями и митрополитом. За ними следовал император и свита с высшими чинами; солдаты, держа в левой руке ружья на караул, правою крестились. Все это сливалось в какой-то хаос, и у меня ноги делали судорожные шаги и передергивало губы; музыка играла марш из "La Dame blanche" {"Белая дама", романтическая опера французского композитора Буальдье.-- Примеч. ред.}, и певчие пели молитвы.
Во время службы на Иордани у митрополита мерзли усы и борода, голос дрожал, руки, при опускании креста в воду, мерзли. Мы незаметно проделывали маневры со своими ушами. По приложении императора к кресту мы возвращались во дворец, откуда нас отвозили в корпус и отпускали домой.
