XIV.
Рисование мое подвигалось. Я усердно работал в корпусе в свободное время, а дома, во время праздников, рисовал целый день и вечер. Я горячо полюбил искусство, читал все, что только мог достать, и, читая евангелие, сочинял картины на евангельские сюжеты. Все, что было писано о художниках, и что мог достать, я собирал и составлял их биографии; и таких биографий набралась целая масса, исписанных аккуратно в тетради, в лист писчей бумаги. Так же внимательно я изучал мифологию. Ученик Академии, Савицкий, с которым я занимался дома по праздникам, умер, и я оставался без руководителя. В это время К. П. Брюллов был болен и я во время отпусков всегда заходил в его квартиру (в Академии) и с трепетом сердца и благоговением спрашивал у лакея о его здоровье.
Знакомый наш Устинов сообщал мне сведения о Брюллове, носил к нему мои рисунки и передал мне, что Брюллов находит, что глаз мой и рука верны, но что он желал бы видеть мои собственные сочинения, чтобы сказать что-либо положительное. Но, увы, я ничего еще не мог сочинять или, вернее, не мог без стыда кому-либо показать свои детские наброски. Они были писаны в дневнике, который я вел откровенно и добросовестно с 1847 года, но тщательно прятал от всех {Впоследствии я его уничтожил, о чем искренно сожалею.}.
Однажды А. В. Устинов объявил, что говорил обо мне Брюллову и что Брюллов просил его привести меня к нему. Оказалось, что Устинов рассказал обо мне Брюллову следующее. Были в нашей семье чьи-то именины, и, по обычаю, были гости и провозглашались тосты, а я предложил выпить за здоровье Брюллова, которому стало лучше, и пожелал ему полного выздоровления. За обедом были, кроме Устинова, добрые знакомые отца: два адмирала Епанчина, два адмирала Чистякова, генерал-адъютант Юрьевич и другие старики. С радостью и страхом отправился я к Брюллову с братом Алексеем и Устиновым. Брюллов лежал в постели, окруженный учениками и некоторыми профессорами, которых я не знал, да и из учеников не знал никого. Брюллов был худ и бледен. Он поздоровался с нами, поблагодарил меня за пожелание ему здоровья и начал расспрашивать: почему я хочу быть художником, сколько времени мне осталось до выпуска из Пажеского корпуса и пр. Он начал отговаривать меня от поступления в Академию, советовал не бросать учения, так как художнику все пригодится, и нет тех данных, которые ему не нужны... Он говорил о том, как труден путь, как упорно должен заниматься художник, садиться за работу с восходом солнца и кончать работу, ложась спать. Надо начать рисовать с младенческого возраста, чтобы приучить руку передавать мысли и чувства, подобно тому, как скрипач передает пальцами на скрипке то, что чувствует. Он сам, Брюллов, рисуя с детства, не может до сего времени достигнуть того, чтобы работа его удовлетворяла, и таких случаев в своей жизни он помнит пять или шесть. "Что же предстоит начавшему учиться так поздно? Ему предстоит всю жизнь не быть удовлетворенным и никогда не высказать того, что ему хочется". Брюллов взял карандаш и чертил сравнительную анатомию животного и человека, говоря, что "вот и Клодт не учился анатомии человека, но, изучив хорошо лошадь, он легко понял и фигуру человека, и сделал ее прекрасно, не думая, что ему приведется делать голую человеческую фигуру. Надо знать все -- и военные науки пригодятся. Кончайте ваше учение".
При этом Брюллов, представляя мне идеал, каким художник должен быть, чтобы быть действительно художником, совершенно уничтожал самого себя и кончил вопросом: "Что ж, хотите быть художником?" Я подумал и задумался... "Хочу", -- сказал я твердо. Он протянул мне руку и благословил, конечно, словесно. После того он говорил хорошо, долго, без перерывов и отдыха, и, наконец, сказал, совершенно утомленный: "Много у меня здесь (показав рукой на грудь), да говядина не позволяет..." Попросил пить и лег. Мы ушли в мастерскую; там стояли его картины "Анна пророчица", "Св. Сергий", модель плафона Исаакиевского собора; лежали записные книжки с чертежами и карикатурами, рисованными им на себя и на других, и тихо вышли. Брат Алексей, обратясь ко мне, сказал: "Если б я не знал, что это живописец, я бы сказал, что слушал величайшего поэта"... К сожалению, у меня пропала книга, в которую я записал тогдашний разговор Брюллова со мною -- в нем было столько поучительного для художников. Много времени спустя, когда я был в большом огорчении, что мне невозможно будет поступить в Академию, так как предстояла венгерская война, я опять отправился к Брюллову и высказал ему свое опасение:
-- Что же вы думаете делать?
-- Хочу пойти к великому князю Михаилу Павловичу и просить его, чтобы избавил меня от военной службы и дозволил поступить в академию.
-- Этого он не сделает. У меня есть ученик Бабаев, бывший офицер; когда великий князь увидел его у меня, то сказал: "Вот гусь! наделал вздору -- променял мундир и шпагу на палитру!" -- и, отвернувшись, пошел. Он и с вами сделает тоже.
Я был в отчаянии.
-- А скоро выпуск? -- спросил Брюллов.
-- Через год.
-- Э!.. ничего не делайте и учитесь. В. течение этого времени земля еще перевернется сколько раз вокруг себя. Это слишком далеко. Надумаетесь -- и все устроится...-- Брюллов в это время полулежал в вольтеровском кресле, и ученики его Горецкий и Карицкий перевязывали его раны, поворачивая со стороны на сторону.
-- Что вы теперь сочиняете? -- неожиданно спросил Брюллов, обращаясь ко мне.
-- Ничего.
-- Знаете вы, как мучили св. Лаврентия, как его поджаривали на железной решетке и вилами переворачивали со стороны на сторону?
-- Знаю.
-- Ну, вот вам сюжет.
В это время его тоже ворочали, и это ворочанье у больного художника вызвало сопоставление его страданий со страданиями мученика. Я собрался уйти; он дружелюбно простился со мной. После перевязки, Брюллов потребовал кисти и палитру, удалил учеников и написал свой превосходный портрет в 3/4 часа, сидящим в креслах, который находится в московском музее {[В б. Галлерее Румянцевск. Музея. Портрет этот лито графированТиммом в "Русском Художественном Листке"; известна также гравюра, сделанная по меди Пожалостиным. С. Б.]} и известен публике.
