На следующий день я вижу ту же перемену, выхожу, чтобы повидаться с кем-нибудь, но никого не нахожу. На третий день, согласно уговору, я иду к приятелю, живописцу, чтобы осмотреть его произведения. Он живет на Marais. Я спрашиваю привратника, дома ли он. Да, отвечает мне тот, но он внизу сидит в кафе с своей дамой. Не имея ничего общего с его дамой, я ухожу.
На следующий день я опять отправляюсь на Marais и, узнав, что приятель дома, поднимаюсь вверх на шестой этаж. Дойдя до третьего этажа по узкой винтовой лестнице, напоминающей башенную лестницу, я вспоминаю о сновидении и о действительности. Часто во сне я вижу такую же винтовую, узкую лестницу, по которой я взбираюсь, пока не задохнусь, так как она всё суживалась. Первый раз припомнился мне этот сон в башне Путбус, и я тотчас же спустился вниз. Теперь я стою подавленный, с сильным сердцебиением, но решаюсь продолжать подниматься. Я дохожу до верху, вхожу в мастерскую и застаю приятеля с его дамой. После того, как я просидел пять минут, у меня очень сильно разбаливается голова, и я говорю приятелю: "Дорогой друг, мне кажется, что я не должен с вами иметь общения, потому что ваша лестница убивает меня. У меня сейчас ясное впечатление, что если я еще раз сюда поднимусь, я умру".
-- Но ведь вы -- отвечает друг -- на этих днях поднялись на Монмартр, взобрались на лестницу Sacré Coeur.
-- Да, это всего страннее.
-- Ну, в таком случае, я сам к вам приду, и мы вечером вместе пообедаем.
На следующий день мы действительно вместе обедаем и находимся в наилучшем настроении. Мы внимательно, с уважением обращаемся один к другому, избегаем говорить неприятности, открываем свои симпатии, становимся один па точку зрения другого, и нам кажется, что мы по всем вопросам единодушны. Пообедав, пользуясь тихим вечером, продолжаем мы беседу и отправляемся через реку на бульвары и доходим наконец до Café du Cardinal. Наступила полночь, но мы не чувствуем усталости, и начинаются те чудные часы, когда душа покидает свою оболочку и все силы души, которые должны были бы породить сновидения, способны на ясное живое познание и взгляды на прошедшее и на будущее. В этот ночной час мне кажется, будто дух мой отделился от тела, которое остается, как чужое мне лицо. Питье для нас вещь второстепенная, и пью я разве только для того, чтобы отдалить сон и, пожалуй, чтобы открыть мысленные шлюзы, которые выпускают весь мой объемистый жизненный материал, так что в каждую минуту я могу вспомнить факт, число, сцену, чужие реплики. Это составляет для меня радость опьянения, но оккультист, человек набожный, сказал мне, что это грех, потому что это захват из области блаженства, которое как раз состоит в освобождении души от материи, и что поэтому этот захвати, карается па следующий день самыми страшными мучениями. Тем временем нас предупреждают о скором закрытии кафе, а так как я не расположен прекращать беседы, то предлагаю идти в Baratte, на что приятель соглашается.
Café Baratte возле Halle всегда имел для меня, не знаю почему, удивительную притягательную силу. Возможно, что это благодаря соседству Halle. Когда на бульварах ночь, у Halle утро, там, впрочем, всю ночь утро. Там не существует темной ночи с её вынужденной бездеятельностью и с её мрачными сновидениями. Дух, опьяненный в нематериальных сферах, требует пищи, грязи, порока и шума. На меня действует этот запах рыбы, мяса и овощей, как прелестный контраст с высокими темами, которые мы только что обсуждали. Это та грязь, из которой мы созданы и из которой трижды в день вновь создаемся; и когда из полутьмы, грязи, от паршивых физиономий войдешь в уютную кофейню, то вас приветствуют свет, тепло, пение, звуки мандолин и гитар. Тут сидят девицы и бродяги, но в этот час все классовые различия уничтожены. Тут сидят вперемешку художники, студенты, литераторы, пьют вдоль длинных столов и грезят наяву; они избегают грустного сна, который здесь перестает их преследовать. Тут нет бурной, искрящейся радости, но над всем витает тихий наркоз, и мне кажется, будто я вошел в царство теней, в котором шумная жизнь облечена лишь в полудействительность. Я знаю писателя, который имеет обыкновение там сидеть по ночам и писать. Я там видел иностранцев, одетых так, как будто они приехали с блестящего ужина, откуда-нибудь возле Parc Monceau. Я видел там среди публики господина, казавшегося по виду иностранным посланником, который встал и спел solo. Видел людей, которые казались мне переодетыми принцами и принцессами; они пили шампанское, и я не знаю, были ли это действительно смертные или астральные тела спящих, которые пришли сюда наводить галлюцинации на пьющую публику Удивительно то, что в обществе, сжатом в тесном помещении, не заметно ни малейшего проявления грубого тона: тяжелое состояние бессонницы действует смягчающе и придает всему, что происходит, меланхолический оттенок. Песни певцов преимущественно сентиментальны, и плачущая гитара врачует причиняемые нервам уколы резкой мандолины... Вспоминаю, как раз, одну ночь, проведенную два года тому назад с этим же приятелем в этой кофейне; мы обсуждали скрытые свойства души, и я по различным основаниям отрицал роль большого мозга на действие разума. "Это желудочек или железа, ведь вы можете в этом убедиться!" -- "Вы думаете! пойдемте до двери и купим себе мозга!"
Мы пошли в Halle и спросили себе мозга. Нас повели вниз в погреб по коридорам и подвалам. Наконец мы очутились в зале, увешанном кровавыми телами и внутренностями. Мы по крови прошли дальше и вошли в помещение для мозгов. Окровавленные люди ударяли по отрезанным коровьим и телячьим головам окровавленными дубинами и долотами, так что черепа разбивались и мозг разлетался. Мы купили один мозг и вышли наружу, но страшная картина преследовала нас до кофейной, где мы демонстрировали мнимый мыслительный аппарат.
Теперь ночью, после моего долгого одиночества я чувствую себя так хорошо среди толпы людей; из неё вытекают потоки тепла и симпатии. Впервые за долгое время меня охватывает сентиментальное участие к этим злосчастным ночным феям. Рядом с нашим столом сидит их с полдюжины: одни грустные, ничего себе не заказавшие. Они в общем почти все некрасивы, их презирают, и они вероятно лишены возможности себе что-либо заказать. Я предлагаю приятелю, который в данную минуту также мягко настроен, как и я, пригласить из них двух, самых некрасивых, из тех, которые сидят возле нашего стола. Принято! и я приглашаю двух девиц, спрашивая, не желают ли они чего-нибудь выпить, но прибавляю, чтобы они ни на что другое не рассчитывали и чтобы прежде всего вели себя прилично!
Они понимают, видимо, свою роль и прежде всего просят поесть. Приятель и я, мы продолжаем свою философскую беседу на немецком языке и только от времени до времени говорим слово-другое нашим дамам; они нетребовательны и больше заняты едой, чем любезностями.
Одно мгновение у меня промелькнула мысль: а ну как тебя увидит кто-нибудь из знакомых? Да, я знаю, что он сказал бы и что я ему ответил бы. Вы вытолкали меня из общества, осудили на одиночество, и я принужден покупать себе общение с людьми, с париями, с отверженными, как я, с голодными, как и я. Для меня составляет радость видеть, как эти отверженные хвастаются несуществующей победой, глядеть, как они едят и пьют, слышать их голос, который, как-никак, голос женщин... И я не сумею достаточно им заплатить, даже если в придачу прочитаю им мораль.
Мне приятно, что я сижу вместе с живыми людьми и что я могу поделиться имеющимся в настоящую минуту избытком, в настоящую минуту, потому что через месяц я могу быть так же беден, как и они...
Свободное копирование
