25 июля
Получив вторую телеграмму Рембелинского, я почти немедленно отправился в Петербург, чтобы представиться новому председателю Государственного совета. Его высочество принял меня ласково вместе с графом Э.Т.Барановым, исполнявшим обязанности председателя Государственного совета со времени отъезда великого князя Константина Николаевича. Мы около часу пробеседовали втроем о некоторых общих вопросах, касающихся деятельности Совета, затем великий князь повел нас к великой княгине, которая пригласила нас завтракать и была очень любезна. Сидя подле ее высочества, я почти все время беседовал и, между прочим, спросил, довольна ли она новым назначением великого князя. "Je ne sais pas encore,-- отвечала ее высочество,-- nous verrons. Quand a present, je puis dire seulement que je suis enchantée de ne plus revenir au Caucase. C'est affreux de ne pas avoir de société; on y est entoure rien que de subordonnes. An Caucase il n'y avait personne avec qui sincèrement, comme on dit: "душу отвести"" {"Я еще не знаю,-- отвечала ее высочество,-- посмотрим. Что же касается данного момента, то могу сказать только, что я в восторге от того, что не надо возвращаться на Кавказ. Ужасно жить без общества; вокруг -- одни подчиненные. На Кавказе не было никого, с кем бы можно было, как говорится, душу отвести" (фр.).-- Прим. ред.}.
Далее, зная, что великая княгиня имеет на великого князя большое влияние и бывает часто недовольна окружающими его лицами, я сказал шутливым тоном: "J'ai grand peur, madame. On dit que votre altesse est très difficile a contenter".
"Vraiment, on le dit? C'est possible" {"Я очень боюсь, ваше высочество, что, говорят, вам очень трудно понравиться?" -- "Правда, это говорят? Возможно" (фр. ).-- Прим. ред.}.
Тогда я спросил в том же тоне, бывает ли по крайней мере заметно, если кто-либо имеет несчастие не нравиться ее высочеству.
"Mais je crois bien que cela se voit. Je n'ai pas le talent de cacher mes sentiments".
"C'est très heureux, madame. Au moins on sait a quoi sen tenir" {"Я думаю, что это заметно. Я не обладаю талантом скрывать свои чувства".-- "Это превосходно, ваше высочество. Ясно по крайней мере, как надо держаться" (фр.}.-- Прим. ред.}.
Великая княгиня рассмеялась. Дай Бог, чтобы мне не пришлось испытать на себе ее нерасположения!
После завтрака великий князь предложил мне курить и повел показывать дворец (Михайловское) и окружающий его парк. Во время осмотра Михаил Николаевич сказал мне: "Вы говорили за завтраком с великой княгиней о Кавказе. К сожалению, она его не любит. Несмотря на то что мы живем душа в душу, во вкусах и склонностях наших большое различие: для меня всегда на первом плане -- природа, а потом уже люди. Для жены моей -- наоборот: сначала общество, ей приятное, а потом уже природа, хотя бы вроде здешней петергофской". Откланявшись потом великой княгине и всему семейству, я сказал великому князю, что имею доложить ему о некоторых предметах, о которых не мог говорить при графе Баранове.
"Я к вашим услугам,-- сказал великий князь.-- Пойдемте в кабинет". Граф Баранов между тем уехал.
Доложив о разных вопросах, я перешел к очень щекотливому, а именно о том, желает ли его высочество, получавший до сих пор содержание по должности наместника, получать оклад по должности председателя Государственного совета. "Великий князь Константин Николаевич такого оклада не получал, а если желаете, то должен ли я переговорить об этом с министром финансов?"
К великой моей радости, великий князь отвечал: "Нет, как брат мой не получал содержания, так и я не хочу получать его. На Кавказе было другое дело. Там я представлял собою особу государя, должен был принимать и принимать роскошно. Собственных моих средств на это не достало бы. Мне отпускалось из казны 100000 рублей, а я проживал несравненно больше. В Петербурге у меня не будет этих расходов. Поэтому содержание мне теперь не нужно".
Затем великий князь сообщил мне, что имеет право на небольшой оклад по званию генерал-фельдцехмейстера, но не берет его, оставляя эти деньги в пользу беднейших артиллерийских чинов. Точно так же поступает великий князь Константин Николаевич с генерал-адмиральским окладом.
Когда вопрос о содержании был исчерпан, я обратился к наиболее интересовавшему меня вопросу о том, имеет ли великий князь ко мне доверие. Приступая к этому предмету, я начал с того, что, хотя по учреждению Государственного совета должность государственного секретаря вполне самостоятельная, но что я знаю по опыту, как близко его отношение к председателю, что, в сущности, государственный секретарь есть ближайший помощник его и что потому дела не могут идти хорошо, когда между председателем и государственным секретарем нет полного доверия и согласия. Положение государственного секретаря становится в таком случае еще более затруднительным тогда, как пост занимает великий князь, брат или дядя государя. Ввиду всего этого я убедительно просил его высочество сказать мне с полною откровенностью, не имеет ли он в виду какое-либо другое лицо, с которым ему приятнее было бы работать, к которому более привык и питает то доверие, которого я не имел еще возможности заслужить.
В таком случае я -- несмотря на то что очень дорожу своею должностью -- не только бы не обиделся, но сделал бы с своей стороны все от меня зависящее, чтобы облегчить моему преемнику ознакомление с нашими делами и порядками, и вообще озаботился бы тем, чтобы перемена совершилась нечувствительно.
Великий князь выслушал меня очень внимательно и спокойно. Когда я кончил, его высочество сказал мне: "Я могу только благодарить вас за ваше откровенное и благородное объяснение. Надеюсь, что и вперед вы всегда будете со мной откровенны. Но вместе с тем я должен вам сказать, что не только никого не имею, к кому бы питал более доверия, чем к вам, но был бы в большом затруднении, если бы вы не захотели оставаться на должности государственного секретаря. Я в делах Государственного совета тоже совершенно неопытен; вы, напротив, знаете их отлично. Как же мне расставаться с вами? Это было бы просто глупостью с моей стороны... Вы говорите о необходимости полного между нами доверия. Я совершенно с вами согласен. Но разве я не показал вам еще три года тому назад, что имею к вам такое доверие? Помните, после ухода барона Николаи я предлагал вам должность начальника гражданского управления на Кавказе, которую вы не приняли? Если бы я не имел к вам доверия, то, конечно, не предложил бы вам этой должности... Простите за откровенность, но, несмотря на то что я знал вас лично, я тогда собирал об вас самые подробные справки от разных лиц. Все отзывы были наилучшие. Хотя иные и обвиняли вас в некоторой красноте, но это относилось к давно прошедшему, к началу вашей служебной деятельности, а затем все соглашались в том, что теперь в вас никакой красноты нет. Далее, брат Константин Николаевич вас очень любил и уважал. Еще в самое последнее время, при свидании нашем в Крыму, он неоднократно говорил мне, что я найду в вас отличного сотрудника, заслуживающего полного доверия. Наконец, покойный государь тоже любил вас и доверял вам,-- это я знаю наверное, из собственных его слов. Сколько я знаю, и нынешний государь смотрит на вас так же. Итак, вы видите, что нет ни малейшего повода нам разлучаться". И великий князь дружески подал мне руку.
Я искренно поблагодарил за все сообщенное мне его высочеством и попросил, чтобы в случае перемены мнения на мой счет и вообще в случае какого-либо неудовольствия, его высочество сказал мне это прямо вполне откровенно. Великий князь обещал мне это, прибавив: "Надеюсь, что в этом не будет надобности".
В дальнейшей беседе я сказал великому князю, что не вполне уверен в расположении ко мне нынешнего государя. Хотя, будучи наследником престола, Его Величество был ко мне очень милостив, но теперь обстоятельства иные. При последнем моем представлении перед отъездом в Гапсаль мне показалось, что государь был со мной холоден. Правда, я немного мнителен и обидчив. Но может быть и то, что Победоносцев и Ко наговорили что-либо на меня, а может быть также, что на меня как на человека, близкого великому князю Константину Николаевичу, распространяется немилость государя к его высочеству.
"Не думаю,-- сказал великий князь.-- Государь не любит брата вовсе не за деятельность его по Государственному совету, а исключительно по трем причинам: во-первых, за морское ведомство, по которому взгляды их совершенно расходятся и где брат, надо сознаться, вовсе неправ; во-вторых, за резкий тон брата и то неуважение, которое он часто оказывал многим заслуженным лицам; наконец, в-третьих, и это чуть ли не главное, за связь его с Кузнецовой.
Государь придает чрезвычайную цену согласной и нравственной семейной жизни. К несчастью, он по близкому опыту знает, к чему приводят подобные связи. Притом он и императрица живут, как два голубка, по согласию, по взаимной любви и по чистоте. Он желал бы, чтоб и все другие жили так же. А брат Константин Николаевич подает пример совершенно другого... При случае я постараюсь выведать у государя мнение его о вас. Мне это будет нетрудно". Перейдя затем к новостям дня, великий князь сообщил мне, что никем не ожиданное путешествие государя в Москву производит всюду самое лучшее впечатление; что теперь все, по-видимому, спокойно и что главная в настоящее время беда -- интриги и несогласия между окружающими государя.
Воронцов не ладит [ни] с Игнатьевым, ни с Барановым (не с графом Эдуардом Трофимовичем, а с градоначальником). Игнатьев не любит Воронцова, с Барановым он даже не видится. Баранов, весьма многим обязанный Воронцову, позволяет себе в отношении к нему прямые дерзости. С тех пор как государь по просьбе Воронцова сказал Баранову, что полиция безопасности в загородных местах пребывания Его Величества принадлежит исключительно Воронцову, Баранов не только перестал бывать у последнего,-- а прежде он торчал у него чуть не в передней,-- но даже написал ему прегрубо, что просит выслать в Петербург пять находившихся в Петергофе лучших полицейских агентов по той причине, что люди эти, хотя и отличные, могут приносить действительную пользу только под руководством его самого, т.е. Баранова. Иными словами, он сказал Воронцову дурака. Я спросил о Победоносцеве. Великий князь отвечал, что не может сказать ничего определенного о степени его влияния. Кажется, оно ослабло; к этому он прибавил: "Нечего сказать, хорош и Победоносцев! Что сделал он? В теории -- очень много, можно заслушаться его; а на деле только одно -- создал Баранова. Большое ему за это спасибо".
В четвертом часу я откланялся и уехал, получив разрешение великого князя вернуться к семейству в Гапсаль, так как в течение вакантного времени в Государственном совете нет ничего особенного, в случае же какой-либо надобности я просил вызвать меня по телеграфу. Из Михайловского поехал я в Стрельну к великой княгине Александре Иосифовне. Мне казалось необходимым быть у нее по случаю опалы, постигшей великого князя Константина Николаевича, чтобы выразить свое сочувствие их горю и поблагодарить за всегдашнюю доброту ко мне. Великая княгиня приняла меня более чем милостиво. Больно было смотреть на нее. Она плакала чуть не навзрыд, рассказывая о старшем сыне, сосланном в Ташкент, а потом об увольнении мужа, которого официальное положение, по словам ее высочества, теперь окончательно разрушено.
"А много ли таких людей? -- говорила она (по-французски).-- Кто может сравняться с ним по уму, по способностям, по образованию?.. Никто. Я никогда не видывала человека, который мог бы хотя приблизительно померяться с великим князем. А трудолюбие его, а любовь к добру, а бескорыстие? Многие из тех, которые кричали против моего мужа, сами знают, что они клеветали на него. И несмотря на то, я скажу, что даже люди, любящие великого князя и преданные ему, не знают всех его качеств и заслуг. Только история, вполне беспристрастная, покажет его в настоящем свете.
Конечно, главная вина моего мужа -- его резкость. Я всегда говорила ему это. Но разве резкость --преступление? Разве за это прогоняют способных и достойных государственных людей? Надобно быть выше этого... Но если уж два Романова, племянник и дядя, не могут жить в ладах, то на все есть средства приличные. Разве можно уволить своего дядю, лучшего друга и сотрудника своего отца,-- просто указом, бросить его, как старую перчатку? Это -- верх неприличия... На днях у меня была императрица,-- она часто навещает меня,-- и я почти в тех же выражениях высказала ей все это. Знаете, что она ответила мне? Императрица сказала: "Liebe Sanny (так зовут великую княгиню в семействе), ich achte dich für deine Offenherzigkeit"" {"Милая Санни, я уважаю тебя за твою прямоту" (нем.).-- Прим. ред.}.
Я старался успокоить великую княгиню насколько мог, говоря, что знаю наверное, что государь хотел сам написать великому князю. "Однако он этого до сих пор не сделал". Я продолжал: "Не далее как сегодня утром мне говорил граф Баранов, что на вопрос его: не будет ли великому князю рескрипта, государь отвечал, что рескрипт будет к 22 августа -- дню 50-летнего юбилея великого князя в звании генерал-адмирала".
Известие это несколько смягчило раздражение великой княгини, чувствующей себя смертельно оскорбленной за мужа... Затем Александра Иосифовна перешла к отношениям моим к великому князю, сообщила мне много лестных отзывов на мой счет и в заключение сказала, что ценит по достоинству сегодняшний приезд мой, так как обыкновенно спешат к восходящим светилам, а о заходящих и не думают. Пожав мне руку весьма благосклонно, великая княгиня сказала мне на прощание: "Votre visite d'aujourd'hui fera bien plaisir au grand due -- e'est un acte chevaleresque de votre part" {"Ваш сегодняшний визит доставит большое удовольствие великому князю. Это акт рыцарства с вашей стороны" (фр.).-- Прим. ред.}.
Я уехал совершенно растроганный и благодарил Бога за то, что возымел мысль посетить великую княгиню.
К обеду поехал я в Петергоф к Рембелинскому, с которым мы переговорили подробно о всех наших делах. Вечер я провел в Петергофе же у Сольских. Приняли они меня весьма радушно. Из новостей рассказали они мне между прочим, что M. E. Ковалевский, возвратившийся на днях с ревизии, был у государя с докладом и откровенно рассказал Его Величеству о злоупотреблениях, совершавшихся по раздаче земель в Уфимской губернии если не самим Валуевым, то во всяком случае с его ведома.
Государь был так возмущен, что Ковалевский признал даже необходимым упрашивать Его Величество не делать теперь скандала в отношении к Валуеву, впредь до рассмотрения официального отчета.
Интересную весть сообщил мне Сольский про Игнатьева. Князь Горчаков приезжал в начале лета с намерением просить увольнения от Министерства иностранных дел. Игнатьев убедил его не делать этого под тем предлогом, что будто бы обаяние одного имени канцлера поддержит наш авторитет в дипломатическом мире. Естественно, что Горчаков, самолюбивый донельзя и притом очень дорожащий своим 4-О-тысячным окладом, охотно поддался этим убеждениям. Затем, когда Горчаков сказал государю, что намерен еще нести, пока силы позволят, бремя управления министерством, Игнатьев стал чуть ли не ежедневно рассказывать князю, что положение наше ужасно, что каждый день можно ожидать нового покушения на жизнь императора, избиения всех образованных людей и разрушения лучших частей Петербурга. Напуганный всем этим, Горчаков отправился опять за границу. Цель Игнатьева -- сохранить пока вакантным для себя пост министра иностранных дел, более спокойный и более соответствующий вкусам Игнатьева, чем нынешний его пост. Избави нас Бог от этого назначения! Игнатьев непременно вовлек бы нас в войну.
Все это Сольский знает от Н.К.Гирса, которому передавал слова Игнатьева сам Горчаков, не догадывавшийся о сыгранной с ним комедии. Гире в отчаянии. Не говоря уже о том, что он сам не прочь быть министром с великолепным помещением и 40-тысячным окладом содержания, нынешнее его положение ужасное: он исправляет три должности одновременно: директора азиатского департамента, товарища министра и управляющего министерством. Денежные его средства весьма скудны, а между тем он должен вывозить дочерей и принимать у себя дипломатический корпус. Понятно, что за недостатком денег это делается крайне скромно. Поэтому послы, особенно германский -- Швейниц, смотрят на него несколько свысока.
Свободное копирование
