Мобилизация

МОБИЛИЗАЦИЯ

Иська, насвистывая, шел по двору. В руках у него болтались сапоги.

-- Ты куда? -- спросил Роман, повстречавшись.

-- К сапожнику, сапоги совсем развалились...

-- Пойдем вместе.

Роман любил ходить к Худоногаю, у которого часто собирались мастеровые и рассказывали разные истории. Кроме того, он редко виделся с Иськой, и ему хотелось с ним поговорить. Но Иська был хмурый и разговаривал нехотя.

У сапожника пили чай.

За столом сидели Худоногай, его жена Улита и Наркис, молотобоец от Гультяевых.

Отдав сапоги, Иська и Роман присели у стола и стали слушать, о чем говорят.

-- А ты все-таки что думаешь, а? -- спрашивал Наркис, с тревогой и ожиданием вглядываясь в лицо Худоногая. -- Ведь не имеют правов брать, а? Ведь забраковали же.

Худоногай неуверенно пожимал плечами и, отводя взгляд, с напускной бодростью говорил:

-- Не должны, если по закону.

-- Не должны, -- радостно подхватил Наркис. -- А к чему же опять на пункт волокут?

И опять тревога сквозила в глазах Наркиса, и опять Худоногай, отводя взгляд, говорил, утешая:

-- А может так. Думают, которые поправились...

Роман знал, что тревожило Наркиса. На улицах, на углах и под воротами снова расклеивали зеленые афишки о переосвидетельствовании всех забракованных при призывах. Завтра надо было идти и Наркису.

Громко и тоскливо пел самовар.

-- А вы чай-то хлебайте, -- шумно заворочалась Улита. -- Двадцать раз не буду для вас подогревать.

-- Мы пьем, Уля, мы пьем, -- вздрагивая, говорил Худоногай и часто и шумно прихлебывал с блюдца желтую воду, мелко откусывая сахар.

-- Ведь не за себя я, Кузьма Прохоры, -- снова говорил Наркис. -- Разве за себя боюсь?

Худоногай сочувственно кивал головой.

-- Мать-то как же? Ты рассуди, а? Работать она не может, слепая совсем.

-- Не возьмут тебя, зря беспокоишься.

-- Я тоже так решаю, что не возьмут, -- задумчиво тянул Наркис и вдруг, подняв голову, добавил: -- А если возьмут, так я сам не пойду.

-- Правильно, -- сказал вдруг все время молчавший Иська. -- И не ходи.

Все с удивлением посмотрели на него, а Иська, ничуть не смущаясь, стал пить чай.

-- Ты, малец, помолчи, -- сказал Худоногай, -- без тебя решат, что правильно, что нет. Тут думать надо...

-- А чего думать? -- неожиданно сказал Иська, отрываясь от стакана. -- Раз дядя Наркис не хочет воевать, так и не надо.

-- А его и спрашивать не будут. Не он войну начинал.

-- У нас на фабрике так говорят, -- сказал Иська. -- Войну затеяли богачи, которым она выгодна, а рабочие должны отдуваться. Вот теперь рабочие никто не хочет воевать, а их гонят, поэтому и нужно сделать так, чтобы все отказались воевать.

-- Больно много знаешь, -- значительно сказал Худоногай. -- Только не везде разговаривай, а то уши надерут.

-- Будет вам тоску нагонять, -- зевнув, сказала Улита. -- Заладят одно, как кукушки.

-- И верно, -- засмеялся Наркис. -- Почитай-ка лучше стишки, Кузьма Прохорыч.

Худоногай взглянул на жену и, видя ее одобрительную улыбку, полез в стол за тетрадью.

Читал и поглядывал на Улиту. Улита была вроде цензора. Некоторые стихи она запрещала ему читать, другие слушала с улыбкой, кивая головой в знак одобрения. Худыногай читал про войну:

Эх, война ты злая,

Кто тебя надумал!

Сколько ты люду убивала

Пулями дум-дума.

"Прослушав две строфы, Улита сурово оборвала мужа:

-- Это брось... С такими стишками в полицию можешь попасть.

Худоногай послушно прекратил чтение и взялся за другое.

-- Мой ответ любителю пить политуру, -- объявил он торжественно.

Пей сам презренную отраву,

Но лучших чувств, стремлений не глуши,

Не предлагай другому роковой забавы:

В ней много зла, в ней нет живой души.

Поздно вечером расходились по домам. Проедаясь с сапожником, Наркис спросил снова:

--Так не возьмут, думаешь?

--He возьмут, -- уверенно сказал Худоногай.

-- Возьмут, -- тихо шепнул Роману Иська. -- Нынче всех берут, и больных и здоровых, только бы армию пополнять.

--Откуда ты знаешь?

-- На фабрике говорят, -- сказан Иська. -- на фабрике много чего говорят, только не все можно рассказывать, а то живо в участок попадешь.

На другой день на приемном пункте после осмотра комиссия признала Наркиса годным к военной службе и зачислила в артиллерию.

Домой он вернулся туча тучей. Через пять минут из конурки Наркиса выскочил Шкалик и стремглав помчался за ханжой, -- Наркис устраивал для мастеровых прощальную попойку.

Весь вечер надрывалась отчаянно гармошка. Мастеровые орали песни, матюгались и плясали так, что сотрясался весь "Смурыгин дворец". Только Наркиса не было слышно. Наркис молча сидел у стола, то и дело подставляя стакан. Наркис запил.

-- Ничего, -- ревел Шкалик, хлопая его по плечу. -- Не горюй. И к войне привыкнешь.

Никто из обитателей "Смурыгина дворца" не мог уснуть, но никто не решался беспокоить загулявшую компанию.

Утром кузница не работала. Перепившаяся компания провожала Наркиса на пункт. С ревом вывалились во двор.

Сзади всех шла мать Наркиса. Вдруг Наркис остановился и огляделся вокруг с недоумением, словно только что проснулся на незнакомом месте. Толпа с любопытством глядела на Наркиса, а он вдруг сбросил на снег мешок и хрипло спросил:

-- Братцы! Куда же это меня?

Никто не проронил ни звука. Наркис смотрел то на одного, то на другого. Потом рванул ворот рубахи, обнажая грудь.

-- За что меня, братцы! Куда же меня? -- закричал он отчаянно. -- Кому я мешаю?

Толпа вздрогнула и попятилась. Мастеровые растерянно смотрели на Наркиса. Шкалик, пошептавшись с товарищами, подошел к нему.

-- Идем, Наркис, -- забормотал он испуганно. -- Ну их всех к чертовой матери.

Наркис оттолкнул его. Сорвав с головы шапку, бросил ее в снег.

-- Не пойду! -- закричал он, дико ворочая глазами. -- Не пойду в солдаты! Пусть убьют здесь. Не пойду.

-- Иди, Наркис, не буянь, -- сказал кто-то в толпе.

-- Не пойду, -- упрямо ответил Наркис.

-- Полиция возьмет. Иди лучше, -- спокойно продолжал упрашивать голос.

Наркис задрожал и еще отчаяннее закричал:

-- А, полиция! Сволочи! И пристав сволочь, и царь сволочь. Все сволочи!

Наркис размахивал кулаками, ругался, крепко, злобно, без передышки, отводя душу. Толпа сочувственно молчала.

Растолкав сгрудившихся зрителей, вынырнул управляющий.

-- Что здесь? -- деловито спросил он.

-- Уйди, гад! -- зарычал Наркис. Управляющий испуганно попятился и исчез,

но через минуту снова появился в сопровождении дворников и деда.

Дед пришел перепуганный и остановился, не зная, что делать.

-- Отвести в участок! -- закричал управляющий. -- Что стоите?

Дед огляделся, словно ища поддержки со стороны, потом ласково толкнул Наркиса.

-- Иди, а! Брось ты тут скандалить, -- сказал он тихо.

-- Не церемоньтесь с ним. В участок! -- опять крикнул управляющий.

-- В участок? -- зарычал Наркис. -- Меня в участок?

-- Да будет тебе, -- опять попробовал успокоить его дед.

Наркис оттолкнул его.

-- Паскуда! Продался, старый хрыч! -- закричал он. -- Барский холуй!

Наркис размахнулся, словно хотел ударить деда, но в этот момент дворники по знаку управляющего кинулись на него и потащили к воротам. Наркис отбивался, не переставая ругаться. Шкалик, не выдержав, кинулся вперед.

-- Выручай, братки! -- крикнул он мастеровым и бросился на дворников.

Но никто не поддержал его. Шкалик подбежал к Степану, размахнулся, но Степан лениво отвел удар и тяжело стукнул его в грудь. Шкалик поскользнулся. Упал.

Дворники вывели Наркиса за ворота и повели посреди улицы, закрутив ему руки за спину...

Толпа разошлась. Снова стало тихо на дворе. Дядя Костя открыл кузницу, и сумрачные мастеровые уже разжигали горн.

Вечером дед пришел домой особенно насупившийся и хмурый. Молча поужинав, он сел к окну и долго сидел не двигаясь. Потом ходил по комнате и разговаривал сам с собой вслух:

-- За что он меня так? Барский холуй! А я испокон веков холуем не был. Кабы моя воля, я б разве тронул его? Ведь приказывает барин. Беспорядок... Чума ж их возьми!

Но, видно, не мог успокоить свою совесть и, снова усевшись у окна, до одури глядел на голубые крыши и бормотал что-то себе под нос.