Возвращаюсь к моим личным переживаниям и приключениям.
Итак, мы прибыли на Лубянку. Какими-то коридорчиками и проходами вышли на парадную лестницу и остановились перед дверью с надписью: «Приём ареста». Звонок. Короткие переговоры, нас впускают и ведут дальше. Недлинный коридор с расположенными по обеим сторонам нумерованными дверями, ведущими в среднего размера шкафы, вроде тех гардеробных шкафов, которые можно найти в большинстве гельсингфорсских квартир. Нас заводят в один из таких гардеробов, и двери за нами запираются. В шкафу имеется один стул и тумбочка. Учитывая, что нас было 6 человек, которых втиснули в этот гардероб, мы сразу почувствовали себя сардинками и стояли, тесно прижавшись друг к другу… По времени года мы все были одеты в ульстеры, и нам становилось жарко.
— Интересно, сколько времени они будут держать нас в этом шкафу, — сказал я.
— Ну, в этом шкафу нас долго не продержат, — ответил инженер Веригин, — а вот в прочих местах продержат, вероятно, до смерти, поэтому ни торопиться, ни беспокоиться нам нечего. Мы попали в машину, которая будет нас переваривать и обрабатывать в конвейерном порядке. Единственно, чем нам необходимо запастись, — это терпением.
Слова его оказались пророческими, и терпения от нас потребовалось больше, чем мы имели в запасе.
Из последовавшего обмена мыслями выяснилось, что все мы держались одного мнения, а именно: мы не знаем, что с нами здесь будет, но вернуться домой нам никогда не удастся.
— Я не совсем доволен финским правительством, — заявил Веригин, — оно сделало со мною подлость. Я сам русский, хотя, правда, бесподданный; однако, живя в Финляндии, я счёл долгом помочь финскому народу в борьбе с моими соотечественниками, с моей точки зрения напавшими вероломно на Финляндию, а между тем они выдали меня с головой моим и своим смертельным врагам. И взяли меня довольно подло, обманом, прямо из кровати. Финский полицейский офицер, производивший у меня обыск, уговаривал меня накинуть пальто на пижаму, так как будто бы было очень спешно, и что меня сейчас же после выяснения пары вопросов привезут на автомобиле обратно. Хорош бы я был сейчас в пижаме. А? Хотя сейчас не до туалетов, с нас всё, что на нас есть, так или иначе всё равно снимут. Обидно только, что я не простился с женой и дочерью, фактически уйдя из их жизни навсегда.
— Я думаю, что ты не совсем прав, — возразил я, — финский народ винить нельзя, правительство же, которое сидит сейчас, совершенно бессильно, всем орудуют большевики, Контрольная комиссия, почему-то называемая Союзнической; и вот эти-то советские союзники нас и продали, так же как и наши собственные коммунисты. Практически нас выдал Министр внутренних дел, а он, как тебе известно, коммунист и к тому же женат на Херте Куусинен, дочери советского «идеолога». Сердиться и обижаться мы имеем право только на самих себя за то, что сплоховали. Мы должны были уехать в Швецию, как это сделали люди, у которых была голова на плечах. А раз мы этого не сделали — по причинам этического ли или практического характера, это значения не имеет, — то и высечь нам нужно самих себя. Мне только непонятно: зачем мы большевикам понадобились? Ведь все те, кого я до сих пор видел, и в политике, и в войне являются величинами, близкими к нулю.
— Привезут и значительных, — ответил на это Веригин. — Вот из Прибалтики они выслали 50% населения, поди большинство тоже были незначительные люди. Впрочем, ты не учитываешь особой коммунистической психологии: для них все люди, не разделяющие их мировоззрения, являются «значительными», они считают, что эти люди, если и не опасны им сейчас, то могут стать опасными позже, когда они начнут распатронировать завоеванную страну.
— Да, всё это может быть и так, — сказал Кузнецов, — но мне всё это совершенно непонятно. Вы, может быть, всё же где-нибудь и служили или что-то делали, а вот я взят, хотя нигде не служил, нигде не состоял и абсолютно ничего не делал, если не считать моей службы в частных фирмах.
Веригин окинул его ироническим взглядом:
— Ну, это ты врёшь, борода.
В дружеских кругах Кузнецов носил кличку «Борода» за небольшую бородку.
— Как это ты нигде не служил? Во‑первых, ты служил в фирме «Фреста», а эта фирма принадлежала барону Штакельбергу, а он, во‑первых, «барон», а во‑вторых, дальний родственник того барона Штакельберга, который был председателем Русской колонии, затем — ты сам офицер Царской армии, в‑третьих, твой отец принадлежал к купеческому сословию, и, наконец, жена твоя 20 лет служила машинисткой в японском посольстве! Чего ты ещё хочешь? Для большевиков этого совершенно достаточно, чтобы повесить тебя вверх ногами. Ну да всё это одни разговоры, — добавил он, — скоро мы узнаем всё, хотя должен сказать, что касается меня, то я с этим не так уж тороплюсь, а вот есть хочется ужасно, ведь я со вчерашнего дня ничего не ел.
— В этом отношении ты тоже не являешься исключением, — парировал я.
Мы действительно все были голодны, ночь мы не спали, усталость, усиленная жарой и духотой, давала себя чувствовать, кроме того, мы как-то потеряли представление о времени: нам казалось, что мы были в дороге уже двое суток, хотя на самом деле часы показывали лишь около 8 часов вечера.
— Я попрошу воды попить, они, вероятно, дадут, — с этими словами Веригин постучал в дверь. Дверь совершенно неожиданно для нас открылась, и перед нами стояла опрятно одетая женщина в переднике и с косынкой на голове; перед собой она держала поднос с шестью алюминиевыми мисками, наполненными какой-то кашей.
— Покушайте, пожалуйста, — сказала она, улыбаясь нашим обалдевшим при её появлении физиономиям.
— Каждый берёт по одной, — добавил открывший дверь надзиратель. Мы быстро поели, и дверь закрылась.
— Каша а ля Лубянка, — резюмировал Веригин. — Немного, но питательно, а главное — какая быстрота сервировки: не успел я сказать, что хочу есть, как еда тут как тут. А вот с питьём ничего не получилось.
После еды стало ещё жарче. Веригин стал стучать в дверь. — Чего ты хочешь? — спросил я.
— Хочу, чтобы открыли дверь в коридор, а то мы тут преждевременно задохнёмся.
— Может быть, ты хочешь погулять по воздуху? — сыронизировал я. — По воздуху летают, а не гуляют, и мы это уже имели, а гулять мы тоже будем: в каждой тюрьме полагается полчаса прогулки в день. Любопытно, нет ли здесь микрофона? — и Веригин стал осматривать камеру.
— Я хотел бы увидеть батюшку, — неожиданно сказал Кузнецов.
— Какого батюшку? — удивились мы.
— Ну, священника, советского священника, — пояснил Кузнецов и застенчиво улыбнулся. Веригин рассмеялся.
— Советского священника ты увидишь там, куда попадёшь потом, если тебя, конечно, не расстреляют. Я хочу сказать, что ты встретишь священника в лагере, там их много. Причаститься тебе вряд ли удастся, а вот исповедоваться — почему бы и нет? Но я думаю, что в отношении исповеди советские следователи дошлее всякого священника, и после их исповеди у тебя грехов никаких не останется, во всяком случае — антикоммунистических. А если тебя расстреляют, то ты попадёшь прямо в рай, так как чистилище ты пройдёшь здесь, на земле, я подразумеваю чистилище советских тюрем и допросов.
Разговоры были прерваны старшиной, открывшим дверь.
— Не разговаривайте так громко, — тихим голосом сказал он и добавил: — Кто из вас Бьёркелунд — выходите.
