ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
"Дайте мне оглянуться на прошедшее;
оно когда-то струилось рекой, а теперь
от этой реки осталось только высохшее
русло, да и то заросло травой. Дайте мне
посмотреть: не найду ли я в этом русле
давнишних следов"...
Ч. Диккенс.
I.
Помню Азбуку, тоненькую книгу в голубой обложке. Помню крупные черные буквы и под ними рисунки; под буквой Д, например, был изображен дровосек, работающей в лесу; под буквой С -- серп, под У -- удочка и т. д. За азбукой шли склады: бла, бле, бли и т. д. За складами следовали молитвы: Отче наш, Богородице и др. Затем шли отрывки из русской истории с портретами государей, далее -- несколько басен и стихотворений -- и книга заканчивалась таблицей умножения. Помню и указку, -- сама мать смастерила мне ее из лучинки.
Я очень скоро справился с азбукой, может быть, потому, что мне самому хотелось поскорее читать. Я любил рассматривать картинки в книгах, но для того, чтобы понимать их смысл, мне нужно было уметь читать. И я быстро научился читать, -- и чтение сделалось с малых лет моим любимым занятием. Я читал много и без разбора, что попадалось под руку.
Вот первые прочитанные мною книги: Евангелие и Деяния апостолов, Жизнеописание великих мужей древности (очень старое издание на толстой, шершавой бумаге), рассказы о животных (с рисунками, -- заглавия не помню), сказки (Синяя борода, Красная шапочка, Кот в сапогах и др.), Рассказы у камина доброй бабушки, Конек-Горбунок Ершова (знал почти наизусть), сочинения Державина, Пушкина, описание путешествия по диким странам, кажется, по Африке и Австралии, описание странствования по какой-то великой американской реке; История Наполеона I, Робинзон Крузо.
Затем следовала масса книг самого разнообразного содержания (впрочем, более всего романы и повести), как, например: Тысяча и одна ночь, Таинственный монах Зотова, Падение Новгорода, Стригольники, Ведьма за Днепром, Юрий Милославский Загоскина, Рославлев его же, Александр Македонский, История Петра I (с рисунками), Мартин Найденыш Евг. Сю и его же Вечный Жид, Тарантас гр. Соллогуба (с рисунками), Пертская красна девица В. Скотта, Опасный замок его же, Вечера на хуторе близ Диканьки и Тарас Бульба (начал читать Мертвые души, но бросил, показались скучны), Библиотека для чтения Сеньковского. Остальных не помню, но их было еще немало.
Державин, помню, мне показался сух и напыщен, и лишь немногие из его произведений нравились мне своим торжественным, звучным стихом. Зато Пушкин сразу же меня очаровал и сделался моим любимцем. Конечно, я и в Пушкине еще многого не понимал, но все-таки Пушкин был проще, естественнее и ближе ко мне, чем важный певец Фелицы. Я зачитывался Капитанской дочкой и повестями Белкина, а из стихотворений многие знал наизусть, как, например: Жених, Утопленник, Бесы, Сказка о рыбаке и рыбке, о царе Салтане и др. Я читал и днем в свободное время, читал и по вечерам (если не занимался рисованием ), читал и рано поутру, поднимаясь с огнем. Скажу без преувеличения, что я до 10 лет прочитал столько книг по истории и изящной словесности, сколько иной юноша не прочитает и до 16-летнего возраста. Я, разумеется, не хочу сказать, что все прочитанные мною книги в равной мере были полезны и способствовали моему умственному и нравственному развитию. Тут были и хорошие и дурные книги; но здоровый детский организм, росший в здоровой атмосфере, при благоприятных условиях, на глазах нежно любящей и любимой матери, все перемалывал -- хорошее и дурное -- и в итоге получалось добро. Даже такие книги, который теперь считаются плохими с педагогической точки зрения и, может быть, ныне уже вовсе не читаются у нас, как, например, роман А. Дюма Граф Монтекристо или Вечный Жид Евг. Сю, -- для меня оказывались полезными. Они заставляли задумываться над людскою несправедливостью, жалеть несчастных, становиться на сторону угнетенных!", восхищаться благородными подвигами самоотвержения, -- одним словом, развивали гуманные чувства.
Я не был хворым, болезненным ребенком, но был очень нежного сложения и с не особенно большим запасом физических сил, и поэтому-то все игры, требующие мускульной силы, проворства и ловкости, нимало не привлекали меня; поэтому-то я и зарывался в книги, создавал свой особенный мир и жил в нем, и чувствовал себя отлично.
В отцовском кабинете стоял большой книжный шкап из орехового дерева и с наполовину стеклянными дверцами. Я смотрел на этот шкап, как на некое святилище.
Еще задолго до того времени, когда я стал читать книги, стоявшие в этом шкапу, я уже близко познакомился с их внешним видом. Я брал стул, взбирался на него и читал заглавия, разглядывал переплеты. По цвету переплета и по формату книги -- еще задолго до моего личного знакомства с книгами -- я уже знал, где стоит граф Монтекристо, где приютился несчастный Мартин Найденыш. Пушкин, помню, был в темно-зеленом переплете, Вечный Жид -- в черном, Пикилльо Аллиага -- в красноватом, Тарантас Соллогуба -- в пестром, Тереза Дюнойьэ -- в розовом, Опасный замок -- в синевато-сером и т. д.
И как я любил эти книги! Это были мои неизменные друзья... Правда, некоторые из этих друзей сильно разжигали мое детское воображение, -- я мечтал над ними, и Бог весть, куда уносили меня мечты... В мечтательности, может быть, для меня оказывался вред, но как трудно, оглядываясь на прошлое, провести черту между тем, что было вредно и полезно.
Прямым следствием чтения было то, что мне и самому захотелось сочинять. Девяти лет я написал повесть, -- заглавие ее не помню. Начиналась же она так: "Была темная ночь. Ветер уныло завывал, и шел дождь"... Далее описывалась печальная судьба одного бесприютного сироты, всеми отверженного. Отец его был казнен за какое-то страшное преступление, мать с горя сошла с ума, сестра -- немного постарше его -- умерла. Все родные и знакомые отшатывались от него, все гнали его от порогов своих домов. И этот сирота, бродивший в мире без пристанища, пришел, наконец, к какому-то великолепному храму, прилег у входа и там умер с холода и с голода. В повести обличалось людское жестокосердие.
Когда мне было 11 лет, я написал пьесу, полную ужасов, убийств, самоубийств, и со своими сверстниками, деревенскими ребятишками торжественно разыграл ее в нашей зале. Помню, во время представления произошел казус, весьма огорчивший автора пьесы. Одно из действующих лиц было убито, и мы должны были своевременно унести его труп со сцены, но второпях совершенно позабыли об убитом. Этому несчастному надоело лежать неподвижно, он вдруг вскочил и убежал. Публика расхохоталась. Автору было очень досадно, что зрители развеселились именно в тот момент, когда, по его предположениям, они должны были плакать при виде бедствий, обрушившихся на героя пьесы.
В гимназии я всегда шел хорошо по русскому языку, а в старших классах, когда нам стали задавать сочинения на известные темы, мои сочинения ставились нашим почтенным учителем словесности, Н. П. Левицким, в пример прочим за ясность изложения и правильность языка. Без сомнения, в этом случае также оказалось влияние моей не по летам громадной начитанности.
Свободное копирование
