III.
Помню жаркий летний день. С синего безоблачного неба солнце жжет и палит. Ветерок не подувает. Птички притихли... Тарасьевна с чулком в руках сидит в тени за воротами, на лавочке, и не столько вяжет чулок, сколько дремлет. Рыжий, кудластый Милонко лежит у ее ног, высунув язык и изнывая от жары. Я играю на лужайке перед домом.
Вдруг за мостом, на соборной площади поднимается пыль, слышится звяканье цепей. Арестанты возвращаются с работ в острог. Я бегу к матери.
-- Мама, мама! "Несчастненькие" идут... -- кричу я, и мигом возвращаюсь с деньгами за ворота.
Весь раскрасневшийся, запыхавшись, я выхожу на дорогу. Колодники идут нестройной толпой в сопровождении нескольких вооруженных солдат. Бритые, в серых шапках, в серых халатах, с цепями на ногах, уныло тащатся они под солнечным зноем по опустелой, безмолвной улице, поднимая пыль. И в тихом, дремотном воздухе летнего полудня слышится лишь их тяжелый, мерный шаг и звяканье цепей. Худые, бледные, глаза впалые... Я подаю им деньги. Они протягивают руки, берут медные монетки, мрачно смотрят на меня и, молча, проходят мимо.
Я уж давно знаком с "несчастненькими". Острог (двухэтажное белое каменное здание) -- против нашего дома, через дорогу. Я часто вижу из-за железных оконных решеток их бледные, сумрачные лица. Я слыхал об этих людях страшные истории, но эти истории не запугали меня, может быть, потому, что я часто вблизи видел острожников и не находил в них ничего ужасного: люди -- как и все люди, только иначе одетые, сидящие взаперти, в цепях -- и именно "несчастные", как зовет их наш народ. Мне было очень жаль их, и по поводу их у меня однажды с няней вышел довольно оживленный разговор.
-- Знаешь что, няня? -- заговорил я, сидя с ней на лавочке за воротами и смотря на бледные лица, мелькавшая в окнах тюрьмы. -- Я, когда вырасту большой, всех их выпущу!
-- Это кого же, батюшка? -- равнодушно переспросила Тарасьевна, углубившись в свое вязанье и не зная, о ком шла речь.
-- А вот -- "несчастненьких"! -- пояснил я, указав рукой на решетчатые окна, темневшие против нас.
-- Что ты, что ты, Господь с тобой! -- заворчала няня. -- Да разве можно пущать на волю арестантов! Да кто ж тебе позволит, баловнику?
Последний довод поколебал было мою решимость; на мгновенье я опешил.
-- А вот что, няня! -- спохватился я. -- Я буду сильный, сильный... решетки выломаю и выпущу всех!
-- А тебя солдат застрелит! -- допекала меня няня.
-- А я... я сам его застрелю! -- чуть не со слезами говорил я, чувствуя, что дело мое плохо и освобождение узников не выгорает.
-- Солдата-то застрелишь? Охо-хо-хо! -- насмешливо, покачивая головой, сказала няня. -- Ну, нет, батюшка! Солдат-то всякого застрелит... С ним ничего не поделаешь, с солдатом-то!..
Нянька говорила таким внушительным, уверенным тоном, что солдат, расхаживавший у острога с ружьем на плече, в моем детском воображении принимал вид какого-то всемогущего сказочного чудовища. Но тут, как я сам замечал, выходила какая-то путаница. Няня изображала солдата каким-то непреодолимым страшилищем, а я, между тем, видел, как те же самые солдаты вытягивались в струнку перед моим отцом, а в Новый год являлись к нам на двор с поздравлением, и под окнами залы усердно били в барабан. За это им с Васильем высылали денег. Оказывалось, что Тарасьевна как будто бы ошибалась... Солдат, как и черт, оказывался вовсе не так страшен, как его малюют.
Рядом с тюрьмой стояла старая, развесистая черемуха. Однажды летом, в какой-то праздник, когда ягоды уже поспели, это почтенное дерево было отдано уличным мальчишкам на разграбление. В сильное волнение пришло все малолетнее население нашего городка. Толпа мальчишек собралась перед тюрьмой и стала брать приступом черемуху. Крики, шум, гам... настоящей праздник . Мальчишки взбирались на дерево и, ловко цепляясь руками и ногами за сучья, лазали по ветвям и, покачиваясь на них, выглядывали из-за листьев, показывая публике, собравшейся перед деревом, свои веселые, смеющиеся лица... точь-в-точь мартышки! недоставало им только длинных цепких хвостов.
Мальчишки обрывали веточки с ягодами и бросали их на землю, и вскоре под деревом оказался громадный ворох ягод. И я ел эти ягоды, и они тогда мне показались очень вкусны... В темневших окнах тюрьмы были видны бледные лица, припавшие к железным решеткам. Мне думалось, что острожники завидовали мальчишкам, и им тоже хотелось отведать ягодок...
Помню: какая-то девочка, вероятно, с жалостливой душой, набрав полон подол ягод, взяла горсть веточек и бросила их острожникам в окно. Часовой погрозил ей ружьем...
Свободное копирование
