Дневник Владимира Ламсдорфа - 29

Воскресенье, 11 января

Статья, которую я позволил себе вчера посоветовать министру поместить в "Journal de S.-Petersbourg", сегодня появилась. Надо было обрисовать хотя бы в общих чертах нашу программу и пояснить нашу точку зрения на мингрельскую кандидатуру. Телеграмма из Лондона воспроизводит статью из "Morning post", проповедующую разоружение Франции. Прилагаю ее к газетным вырезкам, которые сохраняю для своего дневника.

Около 11 1/4 часов решаю подняться к своему министру, которого встречаю наверху на лестнице направляющимся в комнаты г-жи Гире. Он очень озабочен положением вещей. Вчера на вечере у голландского посланника он видел Швейница, который ему сказал, что военные мероприятия Франции, и особенно расквартирование войск вдоль границы, вызывают ужасное раздражение в Германии и опасны для мира. Он думает, что это дело буланжистов. Весьма возможно, что проявленное с нашей стороны под эгидой государя поощрение Франции также этому способствовало. Граф Волкенштейн был также очень грустен и заметил, что дело сохранения мира и охраны порядка и монархии, над которыми мы столько лет работали, обречено, по-видимому, на полное крушение. Министр мне говорит, что он только что получил письмо от Катакази, в котором тот просит разрешения приехать сюда. Гире полагает, что это заговор Каткова - Игнатьева - Сабурова, которые хотят обеспечить за собой его содействие. Бывший министр юстиции Набоков, очень преданный Гирсу, указал Влангали на дьявольскую работу, направленную к ниспровержению Гирса.

Спешу отправиться в Исаакиевский собор, но попадаю только к концу, к "Отче наш". Возвращаюсь пешком и на углу площади и Гороховой встречаю своего дорогого министра; он предлагает мне пройтись по Конногвардейскому бульвару и набережной от Николаевского моста до Зимнего дворца; проходим через двор последнего, чтобы попасть домой. Гире говорит мне, что шел к Конногвардейскому бульвару посмотреть, где бы ему можно было лучше всего поселиться. Несмотря на дружелюбный тон государя во время последнего доклада, ему показалось, что монарх был как бы в замешательстве и не решался сказать что-то, бывшее у него на языке. Это "что-то", как полагает Гире, - его отставка. Государь слишком подчеркивал опасность, какую представляет несимпатичная стране и не внушающая ей доверия политика; наверное, тут скрывается какая-то интрига. Его Величество констатировал, что пока не было сделано ошибок, но теперь он находит совершенно невозможным тройственное соглашение и даже соглашение двойственное, только с Германией. Министр спрашивает, предпочитает ли Его Величество союз с Флоке и Клемансо союзу с монархами, олицетворяющими порядок и устойчивость. Для России страшна не столько война, сколько ее последствия.

Гире вполне примирился со своей судьбой и говорит, что будет даже почти рад уйти в отставку, но с достоинством. Он не желал бы нести ответственность за ту неразбериху, в которую втягивают Россию. Для того чтобы спасти положение, не следовало бы подавать надежд Франции и в то же время действовать в миролюбивом духе в Берлине. Министр не одобряет провокации германского канцлера и находит, что, произнося свои неосторожные слова о Франции, он играет с огнем. И так ли уж были нужны эти несчастные кредиты? Что касается того, что Бисмарк и особенно старый император желают мира, он в этом не сомневается. Дай Бог, чтобы скопившиеся за последние дни на горизонте зловещие тучи рассеялись.

Затем министр говорит мне о возобновлении сношений между Их Величествами и принцем Александром Гессенским. После долгого молчания Их Величества решили послать дяде поздравительную телеграмму к Новому году. Тот ответил довольно холодно. Гире видел это письмо во время своего последнего доклада в Гатчине. Оно очень сухое. Принц говорит, что был удивлен любезностью Их Величеств после проявленного ими отношения к нему и его сыну, которого он защищает. Он пишет, что теперь, когда его сын уже больше не князь болгарский, он может засвидетельствовать, что никогда не переставал быть преданным и благодарным России. Будущее покажет, что он ни в чем не виновен. В плохих отношениях с императором повинны сумасбродные агенты. Следовало бы более чтить память его сестры (покойной императрицы). Но дядя не отказывается протянуть руку примирения и допускает, что когда-нибудь, когда весь этот грустный эпизод отойдет в область истории, можно будет опять свидеться, но он очень сожалеет обо всем, что было сделано, и не скрывает своего неодобрения.

Показывая это письмо Гирсу, государь говорит: "Странное письмо, нужно ли ответить?" Министр посоветовал не делать этого тотчас; он добавляет, что хотел бы поговорить со мной по поводу редакции ответного письма, из которого будет исключен политический вопрос и где не будет упоминания о бывшем болгарском князе, а речь пойдет только о желании восстановить отношения с дядей и почтить память покойной императрицы. Это объясняет полученную на Новый год телеграмму за подписью "Дядя Александр". Я подумал, что иллюзии принца насчет его сына несколько рассеялись и он пошел навстречу примирению; это сделал, оказывается, наш государь. Впрочем, государь не раз высказывал, насколько ему тяжелы эти натянутые отношения, особенно из-за великой княгини Елизаветы Федоровны, которая такая милая, а он не может пока разрешить ей посещать Дарм-штадт. Его Величество надеется, что к Пасхе болгарские дела будут достаточно урегулированы, чтобы великая княгиня и великий князь Сергей могли отправиться в Дарм-штадт.

Мы говорим с министром об ужасной катастрофе, которая разразилась бы в России в случае войны. Где искать безопасности, где уберечь какие-либо крохи для семьи? Нельзя отвечать Моренгейму в духе поощрительной пометки государя. Это значило бы поджечь порох, и министр хочет откровенно объясниться на этот счет послезавтра во время своего доклада. Мы пока не будем отвечать Моренгейму и передадим ему ответную телеграмму Шувалова тотчас по ее получении.

Я опаздываю к завтраку и сажусь с моим Олой за стол только после часу. Записываю все, что мне было сегодня сказано моим дорогим министром. Около 3 часов приходят Влангали и Зиновьев. Первый слышал, что Катков был в четверг принят государем и откровенно признался одному из своих друзей в том, что работает против министерства. Жена Зиновьева уехала вчера вечером. Он говорит, что заезжавший к нему в день Нового года Катков приходил опять вчера, но не застал его дома. Мне кажется, что Зиновьев весьма приободрился и очень весел. Он не видит ничего особенно плохого в последней статье "Гражданина" и обвиняет Бисмарка в том, что тот своей речью создал это вызывающее тревогу положение. По его мнению, Франция не может отнестись равнодушно к подобной провокации. Государю посылается докладная записка относительно просьбы болгарского офицера Груева, удовлетворить которую Его Величество согласен, то есть по вопросу о 300 000 рублей; что же касается 2000 ружей - не знаю.

Вечером занимаюсь своими записками и просматриваю прежние дела. Князь Меншиков приносит личное письмо из Берлина. Граф Шувалов сообщает, что будет на другой день принят императором; ему известно через князя Бисмарка, что император Вильгельм отнесся наилучшим образом к письму Его Величества, но канцлер не считает возможным, чтобы его государь писал великому герцогу Гессен-Дармштадтскому, потому что последний счел себя очень обиженным и протестовал против удаления Баттенберга из действующей армии с титулом светлости вместо высочества.