Приложение 4
СТИХИ
О ДИКОВИННЫХ СТРАНАХ
Я очень долго ничего не знал о диковинных странах.
Я ничего не знал о них
в 1941 году,
в моём тысяча девятьсот сорок раз
первом году,
когда я был не я,
а розовый пузырь
с четырьмя или больше отростками.
Я лежал в тазу –
руки, ноги, стрела амурная,
перламутровое
первое утро,
первый вздох –
и возмущение,
что дышать теперь надо самому.
Первые нараспашку глаза.
Первая и последняя мать
на золотой соломе.
Я ничего не знал о диковинных странах
именно в 1941 году,
когда один неудавшийся художник,
но удавшийся дрессировщик,
уродливый потомок крысолова из Гаммельна,
под многоствольную дудку
выпустил миллионы крыс
в направлении Гомеля,
а значит, и Мглина,
а значит, и меня, –
чтоб, отгрызая кусок за куском,
без угрызения совести
они съели берёзы
и выпили озёра,
закусили коренными жителями
и, вдохновляясь идеей громкого ветра,
помочились на несъедобный пепел.
У меня не было представления о диковинных странах,
когда был Сталинград
и прямым попаданием смерти
унесло в разные стороны
руки и ноги
и разудалую голову
моему семнадцатиюному брату,
когда могущество вивисекции
достигло безымянных высот,
а в голубые артерии Родины
металлические плавники
метали взрывчатку.
Я ничего не знал о диковинных странах
и в том майском году,
когда на зелёном лугу,
а затем на меже,
а затем у крыльца
появился солдат,
а я спрятался под услон*,
непонятен был мне
этот дядя папа.
А отец сначала кутнул немного,
чтоб поверить,
что ещё он на этом свете,
затем сложил медали
и 17 благодарностей товарища Сталина
вместе с «Материнской славой»
в трофейную коробку «Zigaretten»
и принялся за прежнее дело:
воспитывать молотком –
когда плуги, когда серпы,
когда лошадям подковы на счастье
(мог бы и для блох –
умение было и блохи были,
да в слишком агрессивный блок
они со вшами вступили).
Он плющил и сгибал,
оттягивал и калил,
отпускал и бил,
бил и бил и бил –
кому бурав, кому дыру,
кому крест, кому звезду (над обелиском),
кому нож, кому тож,
кому змеевик для искушения змием бурячным.
Не забывал также нравиться бабам.
Жизнь продолжалась.
Мне незачем было думать о диковинных странах,
когда процветали цыпки,
мы ловили корзиной
рыбную чепуху,
пасли уважаемых гусей,
курили вату
дырявой, но самой тёплой в мире фуфайки,
под пекущим солнцем,
по колено в воде,
играли тягловой силушкой
в торфяном карьере,
собирали благородную лебеду,
крапиву
и прошлогоднюю накрахмаленную картошку,
дрались, как воробьи, у хлебного магазина
за буханку хлеба,
занимали очередь, чтобы вырасти.
Я ничего не знал о диковинных странах,
когда впервые надел ботинки,
брезентовые, 40 рублей старыми,
закомпостировал билет,
простился с отцом, матерью
и своими четырнадцатью годами,
забрался на верхнюю полку
и загремел
за тысячу далей,
за своим Бог знает чем,
нужным.
И когда я спустился в шахту,
то есть в глубь моей Родины,
и с помощью пара, Богоматери и печёнок
выполнял план,
обоснованный не электронной машиной,
а скупым словом «надо», –
я и тогда, собственно, ничего не знал
о диковинных странах.
Я ничего не знал о них и позже,
когда разгружал на Волге баржи,
строил объекты в Казахстане,
украшал их вывесками: «ЕСЛИ ТЫ СВИНЬЯ – ВХОДИ!»,
в московских двориках
работал дворником,
живя в подвале, издавал «ВЕЧЕРНИЙ ПОДВАЛ»,
награждённый орденом Аиста
в связи с выходом первого номера,
надышался смогом
(Самое Молодое Общество Гениев,
Сжатый Миг Отражённой Гиперболы)
и, уезжая в Смоленск, говорил:
«Держу курс на Париж!», –
не удивляйтесь,
я был слишком молод и гениален,
чтобы жить не в диковинных странах.
Так что ж случилось, что произошло,
что должно было случиться, произойти,
если теперь, в золотоноснейшие дни,
когда на плечах пуды лет
и есть
отдельная двухкомнатная смежно-изолированная
каюта
на плывущем среди рябин и визга детей
тихоходе,
есть кругломордые сытые цифры
в расчётной книжке,
есть тысячи книжек
и тысяча возможностей
забыть голодость,
а она не забывается,
грызёт сытые цифры
и не поправляется,
что случилось, что произошло,
что должно было случиться, произойти,
если,
приезжая в Ригу –
серую, как её кошки, Ригу, где
HOTEL готикой стать хотел,
или в Бухару,
глинобитную до несгораемости,
вечную Бухару,
где мечети покрыты небом,
то в Лоо,
гололунное, спелотелое,
изобильное «Изабеллой» Лоо,
где купаются в море куриные боги, –
приезжая в прекрасные диковинные страны,
я не могу,
я не могу их любить больше трёх дней, –
восхитительные, восклицательные, дивные страны,
всё чудесно и хорошо,
вдруг на сердце – собачий вой
и такая нищета,
такая яма,
что
летят к чёрту планы,
отдыхи и загары,
хватаешь дурацкий чемодан
и бежишь на вокзал,
на ближайший глазам вокзал,
на аэро, авто, ж/д,
где
объявляют посадку,
скорее туда,
где гудит, где свистит, где рычит, где поёт,
раздувает живот
и пространство жуёт
и одно мне вернёт –
смысл – другое не в счёт, –
мою горькую
и прекрасную,
раздиковинную мою
Родину.
1973
* Услон – скамья.
Свободное копирование
