Часть V
ВОЗВРАЩАЯСЬ В СЧАСТЛИВУЮ ПОРУ
* * *
Гул идёт. Дрожат земля и стебли.
То родимый дом в краю далёком
протрубил пустой трубою в небо:
– Как живётся, друг зеленоокий?
Звук коснулся холода и стали!
Что ему ответ мой даст разумный?
Ведь когда-то я его оставил
сам навек. Грустить и не подумал!
На пороге выпустил колечко
вкусного очищенного дыма.
Не присел на старое крылечко.
Сел в вагон – и покатился мимо.
Но, видать, по тем же тропам гулким
с теми ж скоростями неотступно
вслед за мною сдавленные звуки,
словно псы, бегут по рельсам глупо!
Добираются до стен моих бетонных
(не пойму, что это им неймётся?!),
входят в кровь – и гул этот бездонен:
– Ну так как же всё-таки живётся?
Александр Шерстюк
«КАК ВЫСОК ТЫ, ОТЧИЙ ПОРОГ!»
Миша! Возьми кларнет и сыграй мелодию этой чудесной песни. Музыку написал известный русский композитор В. Гаврилин на слова А. Шульгиной. Я всегда плачу, когда её напеваю:
1. Как высок ты отчий порог,
Как зарёю окна раскрашены.
Семь путей, семь дальних дорог
Начинались от дома нашего.
2. А одна из них выпала мне,
Повороты крутые расставила.
А одна из них выпала мне,
Увела, закружила, замаяла.
3. Много вёсен тому назад
Я ушёл по дороге этой.
Много вёсен тому назад,
Чтоб вернуться к исходу лета.
4. Как высок ты, отчий порог,
Широко распахнуты двери.
Семь путей, семь дальних дорог
Я своими шагами измерил...
5. Вот и осени ясный конец,
Тяжело закачалась рябина.
Возложил свои руки отец
На склонённую голову сына...
О чём эта песня, Миша? Трогательная и таинственная, она о каждом из нас: обо мне, о твоём папе, о дедушке, о дяде Шурике, дяде Вове, тёте Лиле... она о самом святом, что случается в жизни лишь однажды, – об отчем доме.
Как птенцы из гнезда, мы улетаем из отчего дома в поисках своей Судьбы, рассыпавшись по запутанным дорогам и перекрёсткам в далёких краях...
Но сколько бы этих дорог мы ни измерили своими шагами, где бы мы ни бывали, мы непременно возвращаемся к родному порогу, чтобы припасть к нему, как к живительному роднику, сбросить накопившуюся живую тревожную тяжесть с души и окунуться в тишину и разлитый свет луны, побродить босиком по росной траве и зарыться в пахучее сено на чердаке отчего дома.
... Наш маленький сельский домик... Где ты? В Бряновых Кустичах? В Пятовске? В Рассухе? В Новом селе? Всё равно. Ты согревал нас своими бревенчатыми стенами, кормил пахучим горячим хлебом из русской печи, усаживал нас за общий стол с чугунком дымящейся картошки, слушал наши протяжные песни, родные голоса и звон наковальни... ты объединил наши юные хрупкие души в едином порыве к поиску Истины!
Поэтому мы всегда возвращались к тебе, наш маленький сельский домик... теперь уже – мыслью...
А ещё недавно, когда наши родители были живы, все мы, не сговариваясь, собирались в нашем родном доме. Никто из нас особенно не стремился провести отпуск (или каникулы!) на экзотических курортах, да и возможностей таких не было, но в нас жило непреодолимое желание и чувство долга посетить родную землю и родителей хотя бы в течение двух недель.
Приезжали всегда: и когда были одинокими, и когда обзавелись семьями. Подрастали наши дети, и нас собиралось много: я с Гришей (Самуил был один раз только), Валик с Аллой и Алёной, Шурик с Лилей и Настей, Вова с Ниной и девочками – Леной и Аней. Да приезжал Саша Шпунтов, Тася, Василий Васильевич. Правда, не всегда мы были в таком полном составе, но всё равно в таком маленьком домике поместиться всем было сложно.
Больше всего радовались сбору гостей родители: готовились, суетились, обсуждали бытовые проблемы: папа смастерит в саду длинный стол и лавки (скамейки), мама призапасит в погребе что-то вкусное съестное, повесят для детей в саду рели (качели)...
... Перечитываю мамины и папины письма. Их у меня целая сумка. И везде в них тревога за детей, ожидание писем, предвкушение радости от грядущих встреч с ними.
... «два месяца скоро пройдут, все приедут, нам будет радостно» (папа).
... «Шура прося (просит), чтоб я приехала к нему и пожила» (мама).
... «Валерию написала, чтоб Алёну на лето к нам привёз, а сам пусть едя (едет) в санаторий» (мама).
... «Будем ждать тебя и Гришу» (папа).
... «Вове выслала посылку и двадцать рублей детям» (мама).
... «Получили посылки от Вовы и Шуры, всё хорошее» (мама).
... «Лето для меня было в радости за счёт гостей» (папа).
... «Он (Гриша) так для меня любим и приятен, что таких я не находил, какой умный, очень ценен мальчик» (папа).
... «Ходила к Тасе, я её очень жалею, что нам делать, куда кинуться, так она болея (болеет)» (мама).
И всё только о детях, только о детях...
... Но вот наступало это долгожданное лето, и гости потихоньку съезжались в июле или августе. Я, как правило, имея продолжительный отпуск, приезжала ДОМОЙ (я и признавала домом только домик моих родных), чтобы, по выражению папы, «навести культуру» к приезду остальных. Надо было переклеить и перестелить бумагу в шкафчиках под посуду, перечистить кастрюли и ложки, выбелить мелом стены и потолок, повесить на окна занавесочки в зелёный цветочек, перестелить постели, перестирать, пересушить, положить мамины парадные покрывала на кровати. «Хватит тебе торноваться, сядь ты, посиди со мной», – слышу мамин голос, но не такой у меня характер: надо всё довести до конца, а закончу, когда помою, выскоблю полы и выгоню из хаты заблудившегося шмеля или пчелу...
Эта генеральная уборка продолжалась несколько дней. Мама в последние годы очень послабела, ей трудно было заниматься этими делами, впору бы ей посадить и прополоть огород!
... И вот они, долгожданные! Открывается калитка – Валерий с чемоданом в клетку, корзинка – у Аллы, сзади – Алёна... Мама волнуется, дрожит её голос, папа подхватывает чемоданчик... В течение трёх-четырёх дней съезжаются все остальные.
Распределяются домашние работы: Лиля накрывает на стол, моет посуду, Алла колдует над украинским борщом, Нина носится возле детей, для неё культом в жизни всегда была кормёжка. Но, забывчивая и рассеянная, она часто не могла уследить за молоком, и оно «убегало» на плиту, все волновались, особенно мать (забота: где молока взять ещё, у соседей не очень-то купишь), были и другие промашки, но всё обходилось, забывалось, все были довольны и счастливы.
... Обычно погода была благоприятная, поэтому все трапезы проходили в саду. На завтрак подавали бульбу (картошку), свежие или малосолёные огурцы, яичницу и непременно чай с вареньем.
На обед и ужин ко всему этому добавлялся пахучий украинский борщ Аллы! Никто не мог в этом деле соревноваться с Аллой!
И на ужин... та же бульба, яичница, чай... никто не хотел других блюд, все охотно уплетали молодой нежный картофель.
И, конечно, наливались рюмки. Мама умела выгнать замечательный самогон из пророщенной пшеницы, Нина обожала самогон Моисеевны! Ребята привозили вино, ликёр. Папа любил выпить рюмку-другую сладкого вина, а если оно не соответствовало его вкусу, добавлял в рюмку ложку сахарного песку и размешивал его жирной вилкой!
Весельем наполнялся воздух нашего сада! Шутки, поддразнивания (особенно доставалось Гришке), незабываемые красноречивые тосты отца, заразительный смех Валика и блестящие в крапинку глаза матери...
... Часто уходили на луг, и начиналась потеха! Сначала запрудят узенькую речушку (вода набиралась за ночь), можно и искупаться смеха ради. Валик и Вова схватят Лилю за руки и ноги и бросят со всего размаху в речку!
Но не на ту напали! Она воды не боится, плавает, как рыба, выскочит из воды, а её опять со смехом и визгом подбрасывают над водой.
Нина любому голову свернёт! Поддаст Вове или Валику – и те головой вниз в воду! Вылезают оттуда грязные, чумазые! А дети визжат от восторга!
Но вот, вспоминаю, эта речка меня напугала.
Стоим однажды на бережку, Гришка барахтается в воде, а Лена Вовина (ей было года три) мгновенно бултых в воду головой вниз – только белые туфельки мелькнули в воде. Нина закричала, а я не растерялась: прыгнула за ней и схватила за ногу. Мы так испугались, что долго не могли прийти в себя.
Детям было здесь интересно: Гриша с Сашей (да и Валик с ними) уходили ловить корзиной казабцов (пескарей) и других мелких рыбёшек, Алёна, когда подросла, помогала нам по кухне, а Настя с Леной качались на релях в саду.
– Настя, пойдём, поможешь мне собирать колорадских жуков, – говорю ей.
– Фу-у-у, – только и ответит, скорчив рожицу.
Вступится за неё Моисеевна:
– Да нехай качаются... это ж не наши дети, они не понимают работы...
А наши дети приезжали не только отдыхать, но и помочь родным: повалили росшую на огороде старую огромную берёзу, распилили, раскололи на дрова. Гриша помогал деду зубить серпы. Покрасить окна – работа Валика. Поправить погреб, крышу на доме – занятие для Вовы. У Шурика более «тонкая работа» – починить часы, нарисовать для папы адресную папку, в общем, я уж подзабыла, чем кто занимался, но без дела не сидел никто.
Наступал вечер. После ужина дети укладывались спать: кто на сене, кто на кровати, а папа с сыновьями садились играть «в тысячу» – обычную карточную игру «на очки». Это был эксперимент на психике отца. Папа не умел жульничать, наивно верил в честность игры, а сыновья-то, сговорившись, доводили папу до того, что тот нервничал, как ребёнок, вскакивал со стула, а молодые бугаи заходились в смехе.
Потом давали папе «выиграть», он радуется, «торжествует» (так папа любил выражаться), но уснуть долго не мог: что-то бормочет про себя, матерится...
Пока они «забивают тысячу», мы на чердаке поём, особенно мы с Лилей. Поём... поём... Назавтра соседи скажут: «Молодцы. Давно песен не слыхали».
Придут картёжники на чердак, Вова начинает всех пугать: то таракана обещает кому-то подложить, то он «мышь поймал»... Девки дрожат, визжат, скоро петухи заголосят, а они всё дурью маются...
Сладкий, здоровый сон на чердаке, в пахучем сене! Твоё тело наполняется здоровьем и бодростью... Только вот я не могла уже спать под крики ранних петухов. То один запоёт басом, то другой – фальцетом, а молодые петушки поют обычно с хрипотцой. Вся улица превращается в петушиный оркестр, слушаешь и думаешь: Господи, до чего многолика и восхитительна жизнь в деревне, на лоне природы!
... Я встаю, свешиваю с чердака ноги и смотрю, как прижимается к земле на лугу густой туман, как поднимается красноватый диск солнца, как сад наполняется пением пичужек... Хорошо! Спускаюсь к речке – умоюсь чистой водой! Смотрю: от влаги поникла куриная слепота, опустили свои белые реснички на жёлтый зрачок ромашки, застыла стеклянными бусинками на траве роса... картавит ручеёк. Я мою лицо, руки, ноги, приходит бодрость и желание жить...
А мать уже намыла ведро молодой картошки. «Ну, давай начистим, а то скоро встанут, кормить надо...». Садимся на крылечке за работу.
В последнее время диалог становится всё грустнее.
– Мань, здоровье моё слабеет, сердце никуда не годится. Больницы не помогают... прошу тебя, если помру, не бросайте батьку... Труженик, я всю жизнь за ним ходила, а кто после меня?.. у Таси свои хвори, а ты... будь старшей, командуй всеми...».
Мне становится жутковато от этих её увещеваний, а она всё говорит и говорит, потом встанет горбясь и вытрет мокрые морщинки вокруг глаз...
...Бульба – на плите, сейчас будет готова, одурманивающе пахнут малосолёные огурчики...
– Скорее, бульба сварилась! Другой не будет...
Медленно один за другим спускаются с чердака «дачники», толпятся у рукомойника и... вот уже исходит паром молодой картофель на столе, сад наполняется аппетитными здоровыми запахами, все в хорошем настроении, дружно едят и радуются...
... Как-то папа говорит мне: «Закрой-ка, Марусь, мне грушек (груш) в зиму...». Он очень любил сладкие груши! Приносил их две корзины от Фёдора Васильевича (сосед, его друг), и я варила эти груши в сладком насыщенном сиропе и закатывала в трёхлитровые банки. Всегда закрывала 8-10 банок каждый год. Папа и прожил последние 26 дней на этом грушевом сиропе...
... Мама была предусмотрительной и жила по своим правилам. Лет за 20 до своей смерти она приготовила всё, что полагается покойнику в гроб: белое бельё, носки, тапочки, покрывала, даже носовые платки. Всё сложила в чемоданчик и наказала мне: гроб оббейте красным материалом, а крест – чёрным. Не забудьте положить иконку».
Дети всегда привозили нужные мелочи: рубашки, носки, бельё, тапки, платочки на голову, вязаные кофты маме... Из этих вещиц и собирался «смертельный» чемоданчик...
... Но время отпусков пролетало незаметно, не успеешь расслабиться – и надо уезжать. У всех работа, у всех свои дела...
Начинались сборы в дальнюю дорогу. Шурик в последнее время уезжал на машине, а все остальные поездом. Наступал самый острый момент – проводы.
Проводы всегда были очень печальными. Если сыновья приезжали с детьми, папа шёл на колхозный двор и запрягал лошадь. На телегу складывали сумки, чемоданы, и папа отвозил к остановке поезда, называемой «Днепровка». Если приезжали одни, то папа и мама провожали пешком всех до поезда, стремясь продлить момент расставания. В последнее время мама провожала только до рощи. «Утомилась я...» – скажет. А Тасю в Новое село (раньше, до переезда её семьи в Стародуб) всегда, будучи помоложе, вела до половины пути... Нетрудно представить, какая тяжесть пронизывала её больное сердце, когда она оставалась одна, сколько она пролила слёз в думах о детях: «Валик... такой бледный, нервный...». «Зачем ты работаешь, перенесла такую болезнь», – говорила мне... И так без конца и о каждом.
Как-то я сказала ей шутя: «Ма, а всё-таки Шурика ты больше других любишь...». Она помолчала и дипломатично ответила: «Какой палец на руке ни отрежь, всё равно одинаково больно...». И задумалась.
А потом мамы не стало. Притих наш маленький дом, осиротел...
Папе одному справляться с непривычными для него делами было невмоготу. Он прожил без мамы около 6 лет. Ехать жить ни к кому из детей не хотел, любил «своё гнездо» и свою землю. Но готовить себе еду не умел, питался кое-как, в одну из зим переболел гриппом и так ослабел, что едва мог ходить, исхудал весь, вдобавок открылся туберкулёз. Шурик приехал к папе, было начало весны, посадил в машину и перевёз в Рославль. Я положила папу в спецбольницу, там его лечили долго, среди врачей была моя хорошая знакомая, Любовь Давыдовна, добрейший человек.
Я каждый день ходила в больницу. Всё, что требовалось, доставали – лекарства, мёд. Наконец папу вылечили. Ещё три месяца он жил у меня, Самуил не противился. Затем мы с Шуриком, считай через год, отвезли его в родной дом. Впрочем, было ясно, что если оставить папу жить одного, то беда опять придёт не задерживаясь. Стали искать ему «невесту». А ведь отцу было уже 83 года! Нашли, однако, женщину, близкую по возрасту и тоже оставшуюся одинокой. Прокоповна (так звали эту женщину) перешла жить в наш дом к отцу, вместе им было и веселей, и удобней.
Всё было хорошо: и огород она содержала в идеальном порядке, и стирала чисто и часто, и поддерживала порядок в доме, но «вот по части кулинарии слабовата», – жаловался отец, любивший съесть тарелочку свежего супа с курицей, кусочек мяса или рыбы...
Прокоповна была женщиной вспыльчивой, но очень доброй. Были ли ссоры с отцом – что-то не припоминаю, и в папиных письмах об этом ни слова. Себя считала нашей мачехой, встречала и провожала гостей вместе с папой. Я чаще других ездила к ним, 4 раза в год. Каждый раз я привозила им килограммов 15-20 продуктов, ребята присылали посылки...
Умерла Прокоповна на моих руках. Как раз приехали на 1-5 мая я, Шурик и Валик. В мае отцу исполнялось 90 лет, но на этот раз было не до юбилеев. Прокоповна уже месяца два болела: отказалась от еды, мало говорила и тихо полусидела на кровати.
«Помоги мне лечь», – попросила она меня. Я её уложила, она два раза тихо вздохнула и закрыла глаза.
Мы её схоронили очень близко от могилы мамы.
Спасибо тебе, Прокоповна, что ты не оставила нашего отца, а скоротала с ним последние годы, тем облегчив жизнь себе и папе. Я всегда о ней думаю с благодарностью... и всегда убираю её могилку.
Почему-то вспомнился наш с ней смешной диалог.
– Прокоповна, какая была твоя фамилия в девичестве? – спрашиваю.
– Постой ба ты... (думает).
– Ну, забыла, что ли? – тороплю её.
– ... Постой ... постой (опять думает).
Не может никак вспомнить. Наконец радостно сообщила:
– Да Михалдыко. У нас в Лыщичах (село близ Бряновых Кустич) было много таких фамилий... бачишь, забыла...
Посмеялись.
Умерла Прокоповна – после неё недолго прожил отец, всего 8 месяцев...
И наш маленький домик осиротел навсегда.
Шурик пытался сохранить наше гнездо, наш маленький голубой домик, летом приезжал с Лилей на 2-3 недели, Вова и Валик тоже приезжали (уже без детей и жён), я – на 2-3 дня, все упорно сражались с быстро возраставшим запустением, крапивой и бурьяном, повалившимся забором, почти круглосуточно топили печку, чтобы изгнать годовую сырость... (А яблони, вишня, слива и даже малина, наоборот, стали сохнуть.) Но уезжали, а дом оставался стоять сиротливо с забитыми глазницами окон и с замками на дверях.
Потихоньку его стали грабить: сначала большой запас торфа-брикета из сарая унесли, затем баллоны газовые из кухни-веранды, посуду, вёдра... Даже наковальню отца, весом 130 кг, утащили! Гору московских литературных журналов, которые Шурик привёз для вечернего чтения. Украли и рыболовные крючки, заготовленные для Валика на следующий приезд. Но Валик, все две недели последнего приезда, в 1997 году, потративший на ремонт оконных рам (каждый день с утра до вечера скоблил, сушил, красил – о речке и не помышлялось!), в ту же осень погиб... Не довелось ему, величайшему любителю-рыболову, поудить окуньков в ближайших пятовских прудах...
И Шурик понял: ВСЁ! Если Валик-пенсионер, инвалид, свободный человек, больше никогда не приедет, а Вова надолго погряз в бедах в Латвии, теперь чужой стране, а дети наши выросли и образовали свои семьи, разъехались по свету... Распад Советского Союза совпал по времени с естественной смертью великой счастливой эпохи наших встреч в родном краю. Наш дом, сильно посиротевший сразу со смертью матери тогда, в 1978 году, теперь, после смерти отца, окончательно перестал быть центром собирания рода, нашим раем семейного масштаба...
И Шурик продал домик. Поцеловал его стены, землю, заплакал и уехал...
Это произошло в 2001 году. 8 лет длилась борьба за сохранение дома, за традицию встреч. Победить здесь можно было только одним способом: переехать жить на всё лето, каждый год, а для этого бросить работу в Москве. Да и то это могло бы сохранить дом и усадьбу, но не могло вернуть безвозвратно ушедшее прошлое...
Теперь мы приезжаем в Пятовск, чтобы покрасить ограду могил, посидеть и помолчать около них... Пройдём по опустевшей улице, постоим во дворе, у калитки... всё так грустно...
Постарели и мы, поубавилось сил, но по-прежнему смотрит на нас наш маленький сельский домик... смотрит в наши души, в нашу память... и зовёт нас: приезжайте, посидите рядом со мной на скамеечке, я вас всегда узнаю, моих милых, родных обитателей... не забывайте ваш родной «отчий дом»...
Свободное копирование
