Мы мчались чрез Тихвин, Устюжну, Мологу; где обедали, где ужинали, там находили готовые блины и стерляжью уху, не хуже демьяновой, которая в несколько раз приелась нам, как бедному Фоке, только не от потчевания хозяев, но от беспрестанного повторения одной и той же ухи, от жирного навара, так что за Костромою, на первой неделе поста, предпочел уже квас с тертым хреном, холодную похлебку, согревающую лучше горячего бульона. Около полуночи приехали в Рыбинск, где в первый раз по выезде ив столицы собрались отдохнуть несколько часов; на станции были две комнаты; в первой стояли столы и стулья, вторая, с диванами, была занята проезжающими. Усталость требовала отдыха; мы расположились лечь на пол, как вышел из задней комнаты заслуженный моряк с Георгиевским крестом, в сопровождении двух заспавшихся отроков, державших в руках по подушке и по узлу. Мы извинились, что, вероятно, неловкими шпорами нашими помешали им отдохнуть. "Прошу вас, господа, -- ответил проезжающий, -- поменяться со мною комнатами; в моей теплее и есть диваны, там вы лучше отдохнете. Ваш путь далек, мой близок -- до Петербурга". Незнакомец ехал для определения сыновей в Морской кадетский корпус; он на самом деле дал добрый урок своим детям. Тут имел я первый случай, из множества последовавших случаев, убедиться в истине, что несчастье человека есть чин выше генеральского или тайного советника, для которых отставной моряк не уступил бы своей комнаты на станции.
В воскресенье к ранней обедне приехали в Ярославль; остановились на площади в гостинице, где на станции переменили лошадей. На площади никого не было, народ после обедни обедал, или отдыхал, или катался на Волге. Пока нам накрыли на стол, ходил я взад и вперед по комнате, и послышалось мне, будто кто-то нежною рукою стучит в боковую дверь; я подошел -- женский голос спросил, здесь ли И. Д. Якушкин? где он? скоро ли будет? То была жена его и почтенная, умная теща его H. H. Шереметева. На вопросы их ничего не мог отвечать, только знал, что Якушкина давно перевезли из крепости в другую, на финляндские острова. Они уже давно жили в этой гостинице и напрасно ждали месяц и более, потому что его не прежде лета отправили в Сибирь.
Пока мы обедали, народ стал собираться на площади; в четверть часа так набилась она, что если бы бросить яблоко сверху, то оно не упало бы на снег, а легло бы на шапку или на плечо. Кони наши стояли внутри двора, ворота были заперты; сверх того, два жандарма стояли с наружной стороны с голыми саблями. В коридоре встретили нас Шереметева и Якушкина, благословили нас образками на дорогу. Когда мы сошли с лестницы, то фельдъегерь грозно прикрикнул: "Тройка фельдъегерская, вперед! Жандармы, смотри, не отставать от меня!" Во дворе мы уселись в сани. Как только часовые отперли ворота, то мы стрелой пустились чрез площадь по узкому промежутку между бесчисленным народом; едва я успел снять шапку и поклониться народу, как вмиг все с поклоном сняли шапки и фуражки. Кони помчали прямо чрез Волгу. В Чите рассказывал мне товарищ мой П. В. Абрамов, следовавший также чрез Ярославль шестью днями раньше меня, что площадь также покрыта была народом, что он хотел снять шапку, но она была у него так крепко подвязана под подбородком, что он не мог ее снять, и вместо того знамением креста благословил народ на обе стороны; народ поклонился, и слышны были возгласы: "Господи! и митрополита везут в Сибирь!".
Особенное чувство наполняет мою душу, когда вижу многочисленное собрание народа -- в церкви ли он стоит, или зрителем на параде, или действователем на пожаре и при наводнении, или на гулянье в праздник, все равно -- все теснится в душе мысль одна, но грустная, о странной его доле, о том, что он давно уже достоин лучшего жребия. Печальное раздумье отклоняется только упованием на всемогущего Бога и внимательным взглядом на отдельное лицо русского человека, у которого взор и каждая черта лица твердят, что он рожден к просторному развитию умственной и телесной деятельности. Бог наградит его за терпение и за послушание, которое, при хорошем государственном устройстве, есть главная сила и главное условие к достижению всего полезного и истинно великого. Когда свет христианской веры еще не озарял земли, то правители-язычники и идолопоклонники делились с народами своими, давали им права, уважали их. Перикл, управляя буйными афинянами, когда зыходил из своего дворца, чтобы произнести публичную речь, каждый раз молил богов напоминать ему, что он будет говорить с людьми свободными, и внушить ему все полезное народу. Правители-христиане следуют ли этому примеру? А, кажется, им было бы легче молить единого бога, чем Периклу всех богов мифологии.
Свободное копирование
