Возвращение гвардии и служба - 10

   Приехав в Петербург, заехал сперва в казармы к И. В. Малиновскому и вручил ему пакет в синей бумаге с четырьмя тысячами рублей за выкупленный мой вексель по картежному проигрышу. С тех пор до сего дня бог миловал и помогал прожить без долгов, и всех прошу остерегаться их пуще дьявола. Свидание с невестою было чистою радостью обоюдною: я передал ей скромный подарок мой -- колечко и шелковую материю. Кажется, что никогда и нигде жених в моих обстоятельствах не дарил так мало и что никогда невеста не была так довольна, как моя. Зато я был жених без долгов!

   Только несколько дней мог я проводить с невестою, потому что служба звала меня в Ораниенбаум, где собиралась новая моя учебная команда. В это время благороднейший полковой командир мой, В. Н. Шеншин, назначен был бригадным начальником 1-й бригады, а Н. Ф. Воропанов был уже четвертый мой полковой командир. В Ораниенбауме удалось мне два раза обращать на себя особенное внимание моего дивизионного начальника, великого князя Николая Павловича. В первый раз, когда я в его присутствии вступил в дворцовый караул: с парадного места повел караульный взвод различными поворотами фронтом, а подошел к крытым воротам дворца, повел рядами левым флангом, и когда поровнялся со старым караулом и скомандовал "стой"!, "во фронт!" и потом -- "глаза направо!", то его высочество, прихлопнув рукою по правой своей ляжке, воскликнул: "Вот оно! Знает свое дело! славно!" Все остальные проделки при смене караула, при вступлении на платформу были мною исполнены со щегольством и без ошибки. Ружья были уже поставлены в сошки, я с караулом стоял за сошками, тогда его высочество подошел ко мне, благодарил за знание дела и потом, обняв обеими руками вершину одной из старинных неточеных сошек, сказал с чувством: "Это еще сошка отца моего!" До обеда был прислан ко мне адъютант его, Кавелин, с изъявлением благодарности от его высочества, после обеда повторил то же другой его адъютант -- Адлерберг; а когда его высочество садился в свою коляску, стоявшую у крыльца, противоположного моей караулке, то издали приветствовал меня движением руки. В другой раз получил опять благодарность, когда в последних числах марта представил мою учебную команду в один и тот же день с командами от полков Измайловского, Павловского и Егерского; начальниками команд были граф Ламздорф, Суханов[1] и Крылов; моя очередь была последняя. Они представили команду в одной линии, унтер-офицеров отдельно от рядовых, отчего прямая линия, по росту людей, была переломана; они так и учили их в манеже. Я же, для лучшего наблюдения за правильностью движений и ружейных приемов, не обращал внимания на унтер-офицерский галун, ставил между ними по росту и рядовых, потому что назначение тех и других состояло в том, чтобы учить других. Товарищи мои предупредили меня, что за это мне достанется, на что каждый раз отвечал: "А мне что за дело! Было бы только хорошо!" При осмотре первых трех команд его высочество подходил к ним, здоровался и потом лично передавал командные слова офицеру. В мою очередь я не допустил его до фланга шагов на пятьдесят, скомандовал "на караул!" и подошел к нему с рапортом. Он был, видимо, доволен и чем дальше и больше учил, тем все лучше и лучше, и слава моя прогремела по всем полкам.

   Казалось, сама природа создала меня быть экзерцир-мейстером, потому что эта наука не стоила мне ни труда, ни больших приготовлений, как большей части моих сослуживцев. Глаз, привыкший с малолетства к порядку и к симметрии, рост мой и телосложение, звучный голос, знание устава, а всего больше--любовь и привязанность ко мне солдат сделали из моей учебной команды одну из лучших.

   Иногда во время обученья в манеже приходили смотреть офицеры; в числе зрителей находился саперный полковник Люце, один из совершенных знатоков своего дела, перед которым я пасую. Отучив час и распустив команду, я просил его сказать мне откровенно свои замечания. "Приемы все хороши и правильны, -- сказал он, -- шаг хорош, равнение превосходно, но в стойке чего-то недостает".-- "А именно? Научите меня, прошу вас; критикуйте, да только скажите". -- "При стойке прикажите людям прижать, сжимать задние щеки, и будет тотчас другая стойка и выправка; этот секрет я только вам передаю, потому что вижу, что вы до тонкости знаете дело!" Этот архипрофессор в обучении солдат ответил генералу К. И. Бистрому, спросившему его мнения об учившемся 1-м батальоне л.-гв. Егерского полка: "Хорош, ваше превосходительство, славно учится, но когда стоит на месте, то жаль, что приметно дыхание солдат; видно, что они дышат". (Однажды, в Аничковском дворце, представил я ординарцев его высочеству: там собраны были полковые и батальонные командиры; его высочество рассуждал о введении нового ружейного приема, стоял с ружьем в руках и объявил свое намерение -- представить на разрешение государя перемену одного приема, чтобы при первом темпе на караул! ружье было бы спущено во всю левую руку, потому что это представляет более удобства, а когда скомандуют на руку! -- то прием по новому темпу будет также легче и по дороге. Все слушали с благоговением и одобрили мнение, когда вдруг полковник Люце заметил: "Ваше императорское высочество, когда скомандуют товс! (изготовься к стрельбе), то прием такой, по-новому, не будет по дороге". Его высочество отступил шаг назад, приложился ружьем прямо штыком к носу Люце и сказал: "Ах ты, нос! проклятый нос! мне это в голову не приходило". У Люце был весьма широкий нос, тавлинкой.)

   Когда я приехал в Петербург и явился новому полковому командиру, то молва о моих ораниенбаумских подвигах уже предупредила меня, и он осыпал меня, как умел, приятнейшими похвалами. За разводом по 1-му отделению в дворцовом экзерциргаузе, или манеже, его высочество взял меня под руку, прошелся так со мною вдоль манежа и изъявил мне свое благоволение. Упоминаю об этих давно минувших обстоятельствах, чтобы указать, с какими достоинствами и знаниями можно было в то время легко выйти в люди и получить значение, а также, чтобы сказать в похвалу моих сослуживцев, что никто из них не обнаруживал зависти, но, напротив того, радовались моим успехам, как справедливой дани на постоянную исправность и на знание службы. Педантом не был никогда; хотя в одном случае можно было почитать меня таковым: всегда, во всякое время, даже в ночное, когда за полночь возвращался домой по пустынным отдаленным линиям Васильевского острова, соблюдал я строжайшую форму в одежде; шляпу треугольную носил всегда по форме поперек, хотя это часто и летом и зимой вредило глазам моим. Кто судил меня по форменной одежде, тот мог называть меня педантом, или оригиналом, или выскочкой, как прозывали тех, которые всеми средствами старались отличиться пред другими. У меня была на то другая причина: в первые годы моей службы, еще в 1818 году, когда H. M. Сипягин был начальником штаба, то он сам, и граф М. А. Милорадович, и Я. А. Потемкин, и вообще генералы-щеголи или франты, а за ними и офицеры носили зеленые перчатки и шляпу с поля. Летом, в теплую погоду, отправился чрез Исаакиевский мост для прогулки; под расстегнутым мундиром виден был белый жилет, шляпа надета была с поля, а на руках зеленые перчатки, одним словом, все было против формы, по образцу тогдашнего щеголя. С Невского проспекта повернув в Малую Морскую, встретил императора Александра; я остановился, смешался, потерялся, успел только повернуть поперек шляпу. Государь заметил мое смущение, улыбнулся и, погрозив мне пальцем, прошел и не сказал ни слова. Я нанял извозчика, поскакал на квартиру и был в нерешимости, сказать ли о случившемся полковому командиру или выждать, когда сделают запрос по начальству. Я молчал, но долго с беспокойством ожидал последствий этой встречи; за такую вину переводили в армейские полки или целый месяц держали на гауптвахте под строгим арестом. Запросов в полк не было по этому случаю, и с тех пор я дал себе слово свято соблюдать форму, что и сдержал до последнего часа моей службы.