13
Мама не могла уехать, не попрощавшись с жителями села и работниками маслозавода, помня их доброе отношение к нашей семье: решила устроить прощальный обед.
К назначенному дню помощница мамы напекла гору пирожков с мясом, капустой и брусникой, уложила их в квашню из-под теста. Мы с сестрой так наелись пирожков, что не могли смотреть на них не то, что съесть, хотя бы ещё один. На кухне дядя Миша из толстых досок соорудил огромный стол. Маша Фонвизина на салазках привезла посуду: тарелки, миски, ножи, ложки, вилки и много разнообразных кружек – столько всего, что и не счесть. На вопрос мамы: «Откуда столько посуды?», тётя Маша ответила, что посуду собрали в селе работницы маслозавода. Вечером на лошади дядя Миша привёз четыре фляги браги и короба с квашеной капустой и солёными огурцами. На вопрос мамы: «Откуда всё это?», дядя Миша ответил:
- На селе прослышали, что тебя «съели» большие начальники, да, и, вроде, тебе скоро настанет пора дитя родить. Всё одно к одному. Видишь как у нас: плохих бьют и не вспоминают, хороших любят и привечают. Так что не серчай, если за застольем тебе что не так покажется!
В воскресенье, как только обозначился день, в нашем доме объявились работницы маслозавода. К полудню стол был уставлен угощениями. В больших мисках горкой желтела квашеная капуста, украшенная клюквой и солёными огурцами. На расшитых узорами полотенцах лежал хлеб. Сияли чистотой тарелки с уложенными на них столовыми приборами. Поближе, к флягам с брагой, на одном из концов стола сгрудились большие фаянсовые кружки. В центре стола на деревянном блюде возвышался целиком испечённый в печке окорок сохатого. На лавке стояла квашня с пирогами.
Вскоре стали появляться гости. Заходя в дом, почтительно здоровались с мамой, встречавшей их у порога, снимали полушубки и вместе с шапками укладывали на печь. Толпились возле стола, оценивая взглядом угощение, заглядывали в комнату, где мы с сестрой затаились и делали вид, что гости нас не интересуют. Тётя Маша по просьбе мамы рассаживала гостей по чину. Стариков поближе к маме (место мамы было во главе стола), возле каждого старика усаживала его старуху. На местах подальше от мамы рассаживались молодые женщины. Мужчин, кроме двух изувеченных фронтовиков и Ивана - милиционера, никого не было.
Старики, как один бородатые, сидели чинно, тихо переговаривались, дожидаясь слова хозяйки. Все в сатиновых рубахах, выпущенных поверх брюк и подпоясанных цветным кушаком или широким кожаным ремнём. У бородачей на ногах яловые сапоги, распространявшие по всему дому запах дёгтя.
Старухи с удивительно прямыми спинами, прикрытыми шалями, в расшитых замысловатыми узорами бурках с надетыми на них чунями и в длинных до самого пола платьях, восседали не менее чинно, чем их старики. У многих старух шею украшали бусы из жемчуга. В ожидании начала застолья лица у всех напряжённые. Мама с Машей Фонвизиной обошли всех, начиная со стариков, преподнося каждому кружку, наполненную до краёв пенистой брагой.
Мама, стоя, как говорится, благословила трапезу: не громко и уважительно, наклоняя голову, к кому обращалась, величала его по имени и отчеству, благодарила за его труды и за то, что оказал честь, приняв её приглашение на обед (так мама назвала застолье). Подавая другим пример, отпила из своей кружки немного браги. Застолье оживилось. Бородачи чинно, каждый в отдельности, строго по старшинству желали здоровья хозяйке и благополучия её дому, и лишь тогда выпивали до дна кружку браги.
И пошло поехало! Застолье захмелело и расшумелось! Старики засмолили самокрутки – синее марево махорочного дыма повисло над столом. Разговор то затихал, когда пили брагу и ели, то возобновлялся, когда передыхали от приёма обильной пищи или когда старики были заняты сотворением очередных самокруток – козьих ножек. Старикам раз от разу, по мере захмеления, становилось делать их всё труднее и труднее: газетные клочки не рвались на аккуратные полоски и никак не скручивались непослушными пальцами в тоненькую воронкообразную трубочку. Если, в конце концов, это удавалось, то табак никак не набивался в воронку и просыпался им на колени. Старикам в этом случае помогали старухи. И вновь сизое марево табачного дыма заполняло кухню и приходилось проветривать помещение, открывая оконные форточки и приоткрывая дверь в сени. Окончательно захмелев, наевшись, старики, как было в обычае, вспоминали прошлые обиды, причинённые друг другу в далёкие и не совсем далёкие времена. Начинались укоры, словесная перепалка, и когда кому-то становилось уж очень обидно за невинно пережитое страдание, а причинивший его когда-то, вот он, сидит рядом и не хочет признаться, что был не прав, наступал момент удовлетворения – мордобой.
Немного протрезвев, утирали кровавые сопли и, расчесав всклоченные бороды, выпив мировую – кружку браги, мирились. По мере захмеления вновь вспоминали обиды и по новому кругу принимались спорить и драть друг друга за бороды. Старухи лишь взвизгивали, когда спорщики входили в раж. Этим и окорачивали злость стариков, но не разнимали их – пускай тешатся: пар выпустят - обиды и забудутся.
Женщины растолкали уснувшего на лавке подвыпившего гармониста – и заныла, запела, придыхая клапанами трёхрядка. Старухи затянули - заголосили песню об удалом Хазбулате. Потом без роздыха пропели о шумящем камыше и молодой паре влюблённых и затянули песню о Ермаке. Тут уж и старики забасили: «Сидел Ермак объятый думой …» - эта песня и остепенила стариков. Интуитивно гармонист уловил момент всеобщего примирения и так рванул меха трёхрядки, что бедная гармошка взвизгнула точно резаный поросёнок и, шепелявя ритм басами, выдала плясовую. Старики отплясывали трепака, а старухи помахивая платочками, притопывая и покрикивая в такт музыке, кружились волчком на одном месте. От такого веселия половицы пола жалобно поскрипывали, в окнах позвякивали стёкла. Мама пришла к нам, спрятавшимся в смежной комнате от буйства «застолья». Успокаивала нас и пояснила, что ничего не поделаешь с местным обычаем празднования любых событий, а для жителей Крутологова застолье, столь редко случающееся в военное лихолетье, это настоящий праздник. Плотные двери в нашу комнату совсем не заглушали шум, доносившийся из кухни, где гудела гулянка по своим установленным и не установленным правилам.
Застолье завершилось, когда содержимое фляг было выпито до капли, и стол представлял собой свалку объедков и битой посуды. В дверь нашей комнаты постучали – мама вышла. Бородачи стояли в распахнутой двери и благодарили маму за оказанную им честь и за угощение. Называли маму своей хозяйкой, барыней и грозились со всеми, кто посмеет её обидеть, поступить так, как они когда-то обошлись с учительницей – революционеркой.
Гости, разобрав одежду, кому какая досталась (после, мол, разберёмся!) вывалились, поддерживая друг друга, из дома на улицу и помогая свалившимся в сугроб выбраться на дорогу, пошли в село. На улице голосила на все лады гармошка. Несколько стариков, захмелевших до бесчувствия, улеглись в сенях и не реагировали даже на пинки, которыми пытались взбодрить их благоверные. Дядя Миша пригнал к дому, запряжённую в розвальни лошадь. Общими усилиями женщины уложили стариков в сани, уселись сами, и лошадь, понукаемая хором пьяных голосов, повезла их в село. Дома наступила тишина. Мама лишь вздохнула, осмотрев на кухне учинённый гостями беспорядок, открыв широко форточки и распахнув настежь входную дверь, проветрила помещение. В доме стало холодно, но свежо. Мы с сестрой забрались на печь, тёплую и уютную, завернулись в тулуп и мгновенно уснули.
Утром следующего дня к нам в дом пришли Маша Фонвизина, с ней несколько женщин и, вспоминая вчерашнее застолье, подшучивая над собой, принялись на кухне наводить порядок. Собрали в корзину битую посуду, разобрали слаженный дядей Мишей стол, вымыли полы и поставили самовар. Вместе с ними мы сели завтракать. Пили чай, ели пирожки. Мама вздыхала, припоминая вслух вчерашнее застолье. Женщины поглядывали на маму, улыбались и успокаивали её.
- Софья Александровна, - говорила Маша Фонвизина, - вы, наверное, не ожидали, что так случиться. У нас завсегда так: любое застолье – это выяснение отношений между гостями. Жизнь у нас была сложная не только во время революции, но и после - в двадцатые и тридцатые годы. Много за эти годы у односельчан накопилось обид друг на друга. Вроде бы времени прошло с тех пор достаточно, но обиды не забылись. Обиды разные: кого-то, посчитав беляком, убили – это когда большевики власть свою у нас устанавливали; потом кого-то посчитав большевиком казнили – это когда белые пытались у нас свою власть установить; кого-то по дурости раскулачили – это когда у нас колхоз организовали. Так и получалось, один двор казнил другой двор – вот откуда обиды случились. На трезвую голову обиды не вспоминают, но стоит захмелеть – обиды тут как тут. Не принимайте случившееся близко к сердцу, отрезвеют наши старики и с поклоном к вам придут прощения просить. Мама спросила Машу Фонвизину:
- Маша, а с чего это деды вчера меня вдруг барыней величать стали, да ещё обещали заступаться за меня?
- Софья Александровна, не обращайте внимания на их слова. У дедов от хмеля всё в голове перемешалось. Владела до революции этими местами помещица. Маслозавод, дом, в котором вы проживаете и ещё много чего в селе от её владений остались. У помещицы была дочка, Софьей её звали. Наверное, к сегодняшнему времени была бы она в вашем возрасте. Революция вымела помещицу вместе с дочкой из наших мест и о них с тех пор, как говорится, ни слуха, ни духа. А тут вы вдруг объявились. Звать-то вас так же, как дочку помещицы, да и обходительны вы с народом, не в пример нашим властям. Вот у дедов и заскочил ум за разум – признали они в вас дочь помещицы и по их понятиям вы и есть барыня.
- Маша, - встревожилась мама, – не дай Бог, эта история станет известна власти, мне несдобровать?
- Не беспокойтесь! Если деды и вспомнят, что вчера по пьянке наговорили лишнего, то тут же и забудут, а если не забудут, то будут друг с другом перешёптываться: «Сподобились: удостоились чести у самой хозяйки в гостях побывать». А что до нас всех, то хорошо было бы, если бы случилось так, как хочется старикам. Наступит ли такое время, как вы думаете Софья Александровна?
- И не надейся! И забудь думать о таком, если хочешь жить!
Наговорившись, выпив самовар до капельки и наугощавшись пирожками, женщины ушли. Мама осталась, ходила по дому, вспоминая вчерашнее застолье, и улыбалась своим мыслям:
- Ну, дети, - обратилась она к нам. – Давайте потихоньку собираться в дорогу.
Свободное копирование
