Голгофа - 47

 9
 Намаявшись за день в больнице ожиданием вызова на медицинскую комиссию, разговорами с врачами не верившими, что от кровоизлияния в мозг не осталось ни каких последствий, да ещё приезд старшего сына и долгое вечернее чаепитие – сделали своё дело: мама уснула. Отец умолк. Сон не шёл. Вспоминалась наглость сидельца, тревожила возможность оказаться в положении человека, скрывшего судимость, да ещё по 58 статье, и к тому же, работающего главным энергетиком на военном заводе. Для вездесущего НКВД будет очередная удача: врага обнаружили! «Последствия, последствия, - думал отец. - А что с семьёй сделают!» Не давал уснуть мучивший вопрос: где и когда с этим человеком пересеклись их пути: на этапах, в зоне, в командировке? Столько лиц за годы заключения промелькнули перед глазами, что и не счесть! Помнились лишь те, с кем душевно был близок и, разумеется, не мог забыть подлецов - стукачей, а их было уж не так много среди осуждённых по 58 статье, да и среди уголовников тоже мало было таких.
 В памяти всплыла картина: столовая – зеки в телогрейках, сняв, лишь шапки, сидят, прижавшись плечами, друг к другу и хлебают из алюминиевых грязных мисок баланду. В дверях стоит конвоир и покрикивает:
 - Давай! Давай! Жрите!!!
Напротив раздаточного окна, за отдельным столом сидит, пахан зоны - самый социально близкий к властям человек – зек, осуждённый за бандитизм, ест жареную с мясом картошку, руками разрывает куски мяса и делится ими с собакой, которая лежит на брюхе возле его ног и, истекая слюной, преданно смотрит на хозяина. Раздаётся команда конвоира:
 - Встать! На выход! Вторая смена, за-хо-ди!!!
 Пахан, разомлевший от тепла и обжорства, продолжает сидеть: его не касается эта команда. Зеки, теснясь в дверях, покидают столовую. С улицы слышны голоса конвоиров сбивающих матюгами зеков в строй для проверки. В столовую втекает вторая смена. И вдруг из-за вошедшего в столовую высокого зека выныривает юркий человечишка, подбегает сбоку к пахану – сверкнул топор, и голова пахана, упала в сковороду с недоеденной им картошкой. Человечишка юркнул за спину высокого зека, приостановившегося на время экзекуции. Собака взвизгнула, но осталась на месте. Получив у раздаточного окна миски с баландой, новая смена едоков спокойно рассаживалась за столы. Все заняты едой, будто бы ничего и не произошло. Начальство лагеря (всё - таки своего убили!), допросив одного - другого, так ничего и не выяснив, прекратило следствие. По зоне разнёсся слух, что пахана, как ссучившегося, проиграли в карты.
 «Нет! Среди знакомых зеков не помнится мой сиделец» - думал отец и, чтобы не беспокоить маму своими бесконечными вздохами, встал с постели, оделся и вышел на улицу. Закурил. Слышались гудки маневрового паровоза, лязг сцепок вагонов, звуки сигнальных рожков сцепщиков, формирующих очередной эшелон на фронт с заводской продукцией – бомбами и снарядами. «Скоро на смену» - подумал отец, - какая к черту смена, когда удаётся домой вырваться с работы только поспать. Надо хотя бы часок вздремнуть. Но, нет. Какой уж там сон, если из головы не выходит этот проклятый вопрос – где же пересекались наши пути и что делать?» – безуспешно пытался расшевелить свою память отец и курил папиросу за папиросой. Присел на лавочку, привалился спиной к стене дома, задумался. В голове сумбур - никак не мог сосредоточиться ни на одной мысли. Одни воспоминания сменяли другие. Подумалось: «Может надо успокоиться и отдаться течению мыслей – и сам собой всплывёт в памяти ответ на все вопросы». От такого решения пришла уверенность – всё будет хорошо и потянуло на воспоминания о счастливых днях жизни: Белоруссия, Витебск. Он ещё практически мальчишка, но достаточно хлебнувший взрослой жизни за несколько лет революции. В городе открылись рабфаки: большевики сообразили, что для строительства новой жизни, нужны грамотные люди, что настало время ковки специалистов из рабочего люда: специалистов - интеллигентов почти всех в мир иной отправили по своей большевистской горячности, а тем, кому удалось уцелеть от новой власти, доверия не было.
 И вот он рабфаковец! Сколько надежд на получение знаний! Но какая-то чертовщина: вместо математики, физики, химии из урока в урок осваивали «правильный» белорусский язык взамен «не правильного» русского языка. Такое «изучение» науки выдержал лишь до июня 1925 года, забрал документы и уехал в Москву за настоящими знаниями. Родители не сопротивлялись. А могли ли они запретить ему жить так, как он хотел: к тому времени он и в ЧОНЕ проявил себя серьёзным бойцом и был уже членом партии Большевиков. Время наступило такое – молодёжь не по годам взрослела. 
 Москва встретила не пряниками с мёдом: в приёмной комиссии Плехановки, только - только организованного учебного заведения при высшем техническом училище, получил «от ворот поворот»: оказалось недостаточно свидетельства об окончании церковно - приходской школы и справки о двух годах обучения на рабфаке в Белоруссии. Допустить к вступительным экзаменам такого абитуриента у комиссии не было возможности: нужно было свидетельство об окончании рабфака! Отступить перед неожиданными трудностями и возвратиться домой?! Нет и ещё раз нет! Устроился на работу к нэпману, хозяину слесарных мастерских, токарем (благо ещё мальчишкой освоил токарное дело и несколько лет токарил на заводе сельскохозяйственных машин в Витебске). Осенью поступил на первый курс рабфака при институте имени Плеханова. За год обучения самостоятельно осилил учебную программу рабфака, весной экстерном успешно сдал все экзамены и в июне того же года был зачислен студентом института. Годы студенчества оглушили и знаниями, и политическими схватками на партийных собраниях и митингах, спорами, доходившими до драк после многочасовых выступлений Троцкого в политехническом музее.
 Какое было счастье слушать лекции профессора Б.И.Угримова по математике и постигать и постигать её премудрости! Мучиться, казалось, над неразрешимостью задач и, в конце концов, находить их решение.
 Всплыл в памяти первый экзамен по математике: трясся от страха перед профессором, а тот вдруг отложил экзаменационный билет и со словами: «Нуте-с, молодой человек, проверим, что вы весите в математике!», и очень своеобразно приступил к проверке знаний. Вопросы задавал не по теме - высшей математике, предлагал для решения логические задачи, но такие, что все азы арифметики пришлось вспомнить. Профессор, наблюдая ход решения очередной задачи, не дожидаясь конечного результата, предлагал найти решение её другим способом и удивлённо поднял брови, когда студент, не прибегая к громоздким вычислениям, применил дифференциальное исчисление. Профессор не подал вида, что добился от студента того, что хотел – показать свои способности в математическом мышлении. И стал «гонять» его по всему курсу математики и за пределами курса. Оба увлеклись: профессор тем, что желал узнать, насколько глубоки познания студента в математике, он – решением всё новых и новых задач, предлагаемых профессором. В конце концов, профессор своё желание удовлетворил, подумал немного и произнёс свою любимую фразу, когда был доволен знаниями студента:
- Порядочно, порядочно, - добавил, - голубчик, вам мои лекции больше нет необходимости посещать, подайте зачётку!
Долго её перелистывал, разглядывая оценки по другим дисциплинам. Неожиданно спросил:
 - Какую гимназию посещали, друг мой? – и, узнав, что он закончил лишь церковно- приходскую школу в далёком 1912 году в Витебске, да экстерном этой весной сдал экзамены за весь курс рабфака, подумал: «Вельми богата Российская земля талантами!» - и, возвращая зачётку, произнёс:
- Зайдите в деканат, завтра. Я беру вас, голубчик, на кафедру ассистентом.
За дверями аудитории его встретили однокурсники:
 - Почему так долго? Завалил?
С интересом рассматривали в зачётке запись профессора. Не могли понять, что это за оценка знаний: «по всему курсу математики знания порядочны!», и подпись – профессор Угримов.
 Воспоминания о профессоре долго не отпускали. Да как было не вспомнить этого светлого доброго человека! Сколько курьёзных случаев происходило с ним. С улыбкой вспомнился случай: профессор сошёл с кафедры, с которой вещал о значении высшей математики в электротехнике, в прогрессе человечества, и на доске, длинной во всю стену аудитории, начал быстро - быстро излагать мелом доказательства своих умозаключений. Доказав, наверное, больше себе, чем студентам, повернулся к аудитории, вытирая с рук мел носовым платочком, произнёс:
 - Вот видите, я, очевидно, прав! Убедились! Жду вопросов!
 - Профессор! - встала с места студентка, - профессор! - обратилась в смущении она второй раз к Б.И. Угримову.
 - Не смущайтесь, задавайте вопрос, – подбодрил её профессор.
 - У вас тряпочка…
 Б.И.Угримов в растерянности осмотрел себя и, наконец, обнаружил, что из ширинки брюк белеет кончик рубашки и нисколько не смутившись, ответил покрасневшей от неловкости студентке:
 - Ах, голубушка, вы правы! Когда – то это была весьма, весьма интересная вещичка, а вот теперь тряпочка. Простите за рассеянность!
Студентка, сотрясаясь от смеха, уронив голову на ладони рук, опустилась на скамью. Аудиторию захлестнул дружный хохот студентов. Профессор утихомирил студентов широкой улыбкой и словами:
 - Продолжим занятия, господа!
 После этого случая студенты не только стали уважать профессора, но и полюбили его, почувствовав, что он духовно близок к ним, и уважает это совершенно новое поколение людей – будущее, так любимой им, России.
 Вдруг горечь заполнила сердце: вспомнился год, когда был нанесён первый удар по безоглядной вере партии Большевиков, её вождям, вере во всё то, что проповедовал и претворял в жизнь этот конгломерат интеллектуалов - бандитов от политики: вернулся в августе месяце с практических работ на Шатурской ТЭС; радовался предстоящей встрече с сокурсниками, с профессором, но действительность преподнесла такой «подарок», что долго не мог поверить тому, что произошло: кафедра, возглавляемая профессором Б.И. Угримовым, была разгромлена не в переносном, а в прямом смысле. Часть сотрудников кафедры, обвинённых в буржуазном образе мышления, была уволена. Профессор Б.И. Угримов находился под следствием: его обвинили в навязывании студентам буржуазной идеологии. По заявлению партийного комитета Плехановки электромеханический факультет являлся рассадником антипартийных взглядов, кроме того, партийное руководство посчитало, что профиль дисциплин кафедры не соответствует профилю института, а посему было решено передать кафедру под присмотр преданных партии руководителей во вновь организованный институт – Московский Энергетический (МЭИ). Кафедру возглавил заслуженный борец с контрреволюционерами, проводник в студенческие массы большевистской идеологии, член ВКП (б). 
 Завершать своё инженерное образование пришлось в МЭИ. Вспомнилось, как его долго мучили на парткомиссии вопросами о вредной для страны деятельности профессора Б.И. Угримова, прямо и косвенно давали понять, что партии многое известно об его совместной работе с профессором на этом поприще. Настойчиво требовали подтвердить причастность Б.И. Угримова к делу «Промпартии». Не могли поверить в то, что не без умысла профессор взял в ассистенты студента. Пришлось приложить не мало усилий, чтобы доказать не причастность свою и профессора к какой - то не совсем понятной «Промпартии» и её деятельности. Ему, сыну рабочего, бывшему чоновцу, с трудом, но поверили, а вот профессору Угримову – одному из создателей плана ГОЭРЛО, учёному с мировым именем, не поверили: представитель чуждого класса, интеллигент. Правда, на какое – то время Угримова оставили в покое, только на время, в чём пришлось убедиться через несколько лет.
 Отец мысленно перенёсся на северный Урал, в зону Усольского лагеря, где как враг народа отбывал срок заключения. В самые холода в зоне началось повальное заболевание заключённых, в основном среди осуждённых по 58 статье УК РСФСР. Такая избирательность заболевания вскоре нашла своё объяснение: скудная пайка хлеба, обычно съедалась мгновенно. Как-то, разломив пайку хлеба на две половинки (решил на вечер оставить одну из них), присмотрелся к хлебу – и увидел, что хлеб начинён песком. Придумал, как можно без вреда для здоровья есть такой хлеб: крошил его в кружку, заливал водой – получалась жидкая кашица. Дожидался, пока на дно кружки осядет песок и лишь после этого съедал верхний слой кашицы. Через несколько дней боли в желудке прекратились. Поделился своим опытом с друзьями и «падёж» среди политзаключённых прекратился, как говорило об умерших зеках лагерное начальство. А вот социально – близким, то есть, уголовникам, «падёж» не угрожал: они питались в своих «малинах», и охрана этому не препятствовала. Суровые зимы, непосильные нормы выработки на лесоповалах, скудное питание, да, к тому же преднамеренное уничтожение политзаключённых – всё это грозило скорой гибелью. Приходилось концентрировать все оставшиеся силы на одном – выжить! 
 С содроганием вспомнил, как в зимнее время года на берегу реки Печоры рядом со штабелями леса складывали умерших товарищей. К весне на берегу реки громоздились горы леса - кругляка и горы трупов зеков. В весенний паводок вода смывала с берегов и то и другое и уносила в сторону Северного ледовитого океана. А там, в запани, зэки сплачивали кругляк, и отталкивали от берегов, всплывавшие трупы – и уносило их в океан, в бездонные и вечные могилы, а громадные плоты кругляка тащили буксиры на продажу в страны Скандинавии: большевикам нужна была валюта. Весной страшно было заходить в бараки, где ютились политзаключённые: после зимовки от нескольких тысяч оставалось 500-600 измученных близких к полному отупению человек, когда-то умных и что-то значивших в жизни. Ждали перемен в жизни политзаключённых, когда начальником управления Усольских лагерей назначили Алмазова , взамен расстрелянного, как объявили, затаившегося врага народа. О новом начальнике по лагерям ходили слухи: «Жёсткий человек, но справедлив по отношению к заключённым», - и это радовало.
 Алмазов рассортировал заключённых на две группы: отдельно специалистов разных профессий, и прочих, не делая различий между «врагами народа» и «социально близкими». Особый интерес Алмазов проявлял к специалистам с инженерным образованием, в первую очередь к энергетикам: предстояло прорубать в тайге трассу под монтаж высоковольтки, по которой с СУГРЭСА на бумажный комбинат потечёт электроэнергия. Отцу повезло: выделив его из всех, поручил ему укомплектовать отряд специалистов для работы в «командировке» : оказывается, Алмазов вспомнил статью, опубликованную в газете «Социалистическая индустрия» - «Враг ли народа Тарасов!». Разрешил отбирать людей из любых социальных групп заключённых и вновь прибывающих этапов, восполняющих, по обыкновению, потери за зимний период «человеческого материала» в лагерях. Для лагерного начальства заключённые были просто человеческим расходным материалом.
 Политзаключённые охотно шли в отряд, да и уголовники не отказывались, надеясь на вольную жизнь в «командировке». Подходили, даже самые отпетые бандиты, и, ухмыляясь, не просили, а требовали записать их в отряд:
 - Борода, ты не дрейфь – будем слушаться. Если нас не возьмёшь, так тебе в отряд сук впарят. Лучше пиши нас в отряд – не пожалеешь!
Приходилось зачислять их в отряд. В какой-то мере они были правы: начальство обязательно «впарило» бы осведомителей. А так ясно будет кто «сука », если пахан, из своей братии, назначит такого. Вспомнил, как перед конвоированием в «командировку» построили на плацу весь личный состав отряда, проверили по списку, и начальник лагеря напутствовал заключённых:
 - Мать вашу...! Если кто попытается сбежать, то пикетчик пристрелит! Если всё же удастся сбежать, то за побег ответит его семья! Ну, а дети его – сами знаете, где окажутся!
Заключённые из «социально близких граждан», переминаясь с ноги на ногу, ухмылялись и вразнобой гудели:
 - Знамо дело, гражданин начальник! - а кто понимал свою правовую безысходность, шипел. - Вот сука, что выдумал, а как же «сын за отца не отвечает!» (Сталинская формула!).
 Заключённые, осуждённые по 58 статье УК РСФСР, стояли, молча. Они понимали, что гражданин начальник не сам это придумал: у многих из них жёны и дети были репрессированы, как родственники врагов народа. Как ни парадоксально, угрозы начальника лагеря и практика наказания за побег не только самого заключённого, но и членов его семьи, сплачивали уголовников и политзаключённых, и тем и другим от этого на душе становилось спокойнее, и давало этим несчастным оставаться людьми вопреки желанию власти.

 Осуждённые осознавали, что они попали под «каток» безжалостной государственной машины, но не многие из них понимали, что эту машину создали интеллектуальные бандиты, прошедшие в своё время царскую школу репрессий и испытавшие на себе её неумение превращать непокорных граждан в граждан вполне лояльных государственной системе.
 Вспомнилось, как в самый разгар работ на трассе, когда катастрофически не хватало рабочих рук, а нормы выработки на лесоповале увеличивали раз от разу, его вызвали из «командировки», чтобы он отобрал «рабочую силу», из вновь прибывшего этапа заключённых. К своему удивлению и огорчению, но и радости, в бараке, среди, изнурённых долгим этапом заключённых, вглядевшись в лицо сгорбленного седого старика, с трудом признал своего профессора Б.И.Угримова» и внёс его фамилию в список отправляемых на работу в «командировку». Алмазову пришлось рассказать, кем был этот старик и что он сделал в своё время для России. Немного подумав, Алмазов дал своё добро, и профессор с группой заключённых был этапирован в «командировку».
 В лесу, в тёплой избушке, согревшийся и накормленный, Угримов долго не мог признать в рыжебородом «бугре» своего бывшего студента и ассистента. Когда же узнал, расплакался, успокоившись, рассказал каким образом его всё – таки «пришили» к делу о Промпартии и «назначили» врагом народа. Посмеялись с профессором над тем, как он, сам не сознавая того, невольно заговорил на партийно-воровском жаргоне, но частично, так как интеллект учёного не мог позволить ему скатиться до уровня новых хозяев России.
 После разгрома кафедры, рассказывал профессор, он остался без работы, под пристальным вниманием НКВД. В МЭИ на вновь организованной кафедре несколько научных сотрудников, прежде работавших под руководством профессора Угримова, старались организовать научную работу и преподавание на должном уровне, но препятствием их попыткам был руководитель кафедры, практически не имевший никакого отношения к науке. Он был партийным функционером и то, что умел, делал на «высоком» уровне: подчинённых озадачивал необходимостью, в первую очередь, прививать студентам понимание роли Большевистской партии в освоении всех наук. Результат его усилий быстро сказался: большая часть будущих инженеров - энергетиков были приняты в передовой отряд «строителей социализма в отдельно взятой стране» - в партию Большевиков. При этом кафедра практически перестала выполнять своё предназначение – готовить специалистов в области энергетики.
 Всё же нашлись умные головы среди руководителей института: отлучили этого борзого спеца от науки и добились в партийных органах разрешения допустить к руководству кафедрой профессора Угримова. Учебный процесс вошёл в нормальную колею. Однако переломить свой характер профессор не смог, и как тогда говорили, уши интеллигента торчали у него из-под шапки лояльности к новой власти. На одной из лекций некий студент, активный член партии, обратился к профессору:
 - Товарищ профессор, объясните…
 Угримов, не задумываясь о последствии сказанного, поправил студента:
 - Уважаемый коллега, я вам не товарищ! Я для вас профессор! И будьте добры, обращайтесь ко мне, как подобает обращаться студенту к профессору.

 Когда партия решила, что деятельность Угримова на кафедре не совместима с линией партии по подготовке специалистов для народного хозяйства, припомнили строптивому профессору и обращение к студентам «господа», и фраза «я вам не товарищ» – и в результате – профессор был репрессирован, как враг народа.

 Вспомнилось, как профессор подшучивал над собой, когда ему поручили в «командировке», работу в качестве нарядчика, кроме того он обязан был готовить справку в управление лагерями о кубатуре заготовленного леса за месяц. Ну как было, не гордиться Б.И. Угримову, профессору, учёному с мировым именем, энергетику – главному стратегу плана ГОЭРЛО России, такой «ответственной» работой. Однако, несмотря на иронию сложившейся ситуации, именно благодаря этой работе, Угримову было обеспечено терпимое существование и дало возможность не «потеряться» среди огромной массы бесправных заключённых. Надо отдать должное уголовникам: они уважительно относились к старикам и когда узнали, что Угримов профессор при встрече с ним раскланивались и нет-нет да одаривали его чаем и сахаром. Очень ценили уголовники звание «профессор»: в их среде профессорами величали самых заслуженных специалистов в рисковом воровском промысле, и они считали, если Угримов профессор, то он тоже специалист в своём деле.
 Воспоминания будоражили душу вновь и вновь, напрягая память, отец пытался воскресить прошлые события в подробностях, чтобы выяснить, кто же тот человек, который шантажирует его, ставит под угрозу благополучие семьи? Кто он? Где и при каких обстоятельствах встречался с ним? Чувствовал, что вот- вот вспомнит. «Надо вспомнить в деталях события лагерной жизни» - решил отец и вновь погрузился в прошлое.
 Та же «командировка». Занят на работе с рассвета и до позднего вечера: обход трассы, разговоры с вальщиками леса о необходимости соблюдения техники безопасности. До наступления темноты мчался на мотодрезине по проложенной вдоль трассы узкоколейке и решал технические проблемы, возникающие при монтаже электропередачи. А ночью вместе с Угримовым писали отчёты о проделанной работе за сутки, наличии заключённых, трудовой дисциплине и прочее, прочее…. Оба вспоминали те времена, когда трудились на кафедре электротехники в Плехановке.

 Запомнилось высказывание Угримова о роли интеллигенции в развитии цивилизации, российской цивилизации, особо подчеркивал он: «если бы не разброд в головах лучших умов России, то Россия никогда бы не превратилась в то, во что превратилась». «Да, - говорил Угримов, - планируя электрификацию страны, я не мог себе представить, что большевики будут претворять в жизнь этот план, превратив весь народ в рабов, забив ему головы пустыми лозунгами и лживыми обещаниями счастливой жизни, которая по их словам, непременно в скором времени наступит».
 
 Утром следующего дня отчёты отправлялись с нарочным лагерному начальству. О побеге нарочного, а им был заключённый, не могло быть и речи. Политзаключённые и уголовники понимали, что в стране, при тотальной паспортизации населения и тотальной слежки за ним, невозможно скрыться от власти. Заключённые помнили «наставление» гражданина начальника перед отправкой их в «командировку». Особенно запомнилась роль пикетов в охране «командировки». Пикетчиков невозможно было обойти, так как они стояли на перекрестках просек, которые точно сеть покрывали территорию, где проводились работы. Кроме того среди заключённых, наверняка были настоящие стукачи, так что «неожиданная» встреча с пикетчиком была гарантирована, а это на сто процентов смерть: у пикетчиков не было желания возиться с беглецом, проще его пристрелить, и начальству спокойнее – «застрелен при попытке к бегству». Акт подписан, по инстанции доложено о происшествии, заключённый предан земле - всё выполнено по правилам, установленным властью.
Однако в «командировке» действовали, по договорённости с гражданами начальниками, некие особые правила, которые позволяли определённой категории заключённых чувствовать себя некоторое время свободными людьми. В разгар лета к отцу подходил пахан:
 - Борода, дело вот такое … двоих командировать надо бы на волю, дела там неотложные, понимаешь …, - на возражения отца, успокаивал. - Ты не боись, сводки свои подавай, а остальное наши заботы – всё будет чин - чинарём, да и тебя не обидим …
Что было делать! «Законы» зоны приходилось исполнять: власть пахана была жёстче власти лагерного начальства - соглашался. Комендатура не беспокоила. Проверяющих ожидать не приходилось: кто же из начальства себя отдаст добровольно мошке на съедение: за летний день лица, шеи и руки у «командированных» так обезображивались гнусом, что и родная мама не признала бы. Однако червь беспокойства разъедал душу. Не давал спать. Встречался с паханом, тот успокаивал:
 - Да, не дрейфь, Борода, всё у нас схвачено. Нагуляются молодцы наши – возвернутся, не утекут: им своя шкура дорога.
 Действительно, через неделю, неожиданно, как черти из бутылки, из-за сосны выскакивала пара «командированных», одетых в кожаные пальто, в шляпах, с вещмешками за плечами и баулами в руках. И приветствовали:
 - Наше вам, а ваше нам!
 Тут же объявился, пахан в окружении своей свиты. Вечером в землянке пахана был загул: водка, икра, копчёная колбаса и прочая давно забытая снедь. Благодарили и отца:
 - Борода, вот тебе гостинец, - и даритель исчезал.
 Отказаться от подарка было нельзя – отказ считался оскорблением. Приходилось принимать подарок: надо было выживать. В тот же день нарочный отправлялся с баулами к начальству.
 Рабским трудом заключённых трасса была подготовлена к сдаче в эксплуатацию энергетикам. Алмазов с членами приёмной комиссии в сопровождении охраны прибыл на объект. Весь личный состав «командировки» был выстроен возле конторки и Алмазов поблагодарил за хорошую работу заключённых, чем их несказанно удивил. Ещё больше удивились и обрадовались заключённые, когда услышали, что время работы в «командировке» зачтётся им вдвойне.

 Знали бы заключённые, что это решение будет одной из «картинок » в длинном списке обвинений Алмазова, когда судила его тройка, как врага народа, то наврятли бы радовались.

 После построения Алмазов отозвал в сторонку отца, якобы на инструктаж. Сообщил, что его переводят на работу, более ответственную, и он хотел бы отца и надёжных специалистов забрать под своё начало. Сообщил, что по его ходатайству на Угримова пришло предписание об освобождении, так что на профессора рассчитывать не приходится. Воспоминания, воспоминания…. Разболелась голова, да и на работу пора.
Раннее утро. Дорога до заводской проходной за многие месяцы вымерена – перемерена шагами, так что ноги сами, казалось, выбирают безопасный путь среди колдобин и валяющегося хлама, а голова занята одним и тем же – воспоминаниями. Подходя к проходной, отец оступился, да так, что чуть не упал, чертыхнулся и вдруг, будто током ударило – вспомнил! Да. Это он, тот самый уголовник, который неоднократно отправлялся на волю из «командировки». Всегда объявлялся в назначенный паханом срок, ухмыляясь, приветствовал встречающих неизменной фразой: «Наше вам, а ваше нам!». От этого типа так просто не избавишься, он, словно клоп, будет сосать, и сосать, но никогда не насытится. Одно лишь средство избавиться от него – раздавить как клопа, да так, чтобы «вони» не было. От такой мысли пришло успокоение и решение действовать. Вечером дома на вопрос мамы: «Что с шантажистом?» отец ответил, что всё будет хорошо и пояснил:
 - Эта сволочь в бригаде электриков трудится, на подхвате, участвует в монтаже силовых линий электропередачи. Работа опасная – требует серьёзных навыков. Думаю, на этой работе он и сорвётся.
 В тот день ужинали поздно. Разговаривали о том, что через неделю начнётся учебный год. Это совершенно не радовало ни меня, ни сестру, но радовало родителей: они надеялись, что мы будем хотя бы полдня под присмотром педагогов и прекратится наша вольная жизнь, доставлявшая родителям одни неприятности. (Чего стоили только одни наши «походы» на заводскую территорию!).