«Ночь плача» началась с батареи бутылок воды, вина и водки. Оставшиеся от ужина салаты и нехитрая закуска, принесённая ребятами, заняли своё место, чистые тарелки расставлены, и весёлая молодёжная вечеринка с танцами, беспричинным хохотом и тостами, тостами, тостами за каждого в отдельности и за прекрасный мир в целом, вступила в свои права.
Соседи терпели наши вопли, примерно, до часу ночи. Но потом со всех сторон гневно застучали нам в стены, требуя тишины и покоя. Верный магнитофон-трудяга «Яуза» понял их недовольство и вместо страстной румбы и бешеного рок-н-ролла запел французские шлягеры Дина Рида и, не знакомые мне раньше, песни «Битлз». Яркий свет люстры сменился на тёплый, уютный свет торшера, задвинутого в угол... Атмосфера романтики и тайны заполнила комнату...
Но вскоре Гарик, «святой человек», спровоцировал спор. Он предложил тост за искусство, которое даёт возможность молодым «-ать! -ать! -ать!» - весело шагать по жизни!
- Я согласен выпить за искусство, но только не актёрское, - запротестовал Марк. - Капелька ступила не на ту дорожку. Она никогда не сможет ничего развивать самостоятельно, а будет только, «-ать! -ать!», шагать под команду режиссёра и повторять чужие слова не всегда умных драматургов.
- Не умничай, пожалуйста, Марк! - вступилась за меня Инна, подружка Фимы. - Ты прекрасно заешь, что театр - это синтез всех искусств: литературы, музыки, балета, даже архитектуры. А режиссер, как дирижёр оркестра, превращает всё это в новое искусство - театр. И без главного инструмента, без эрудированного, самостоятельно мыслящего, умеющего работать над ролью, актёра - оркестра не будет. Если актёр талантлив - будет первой скрипкой, если не очень - барабаном... - тут все рассмеялись, - Да, да, барабаны тоже нужны. В одном только ты, Марк, прав. Вечная зависимость от бесталанного режиссёра - это ужас, каторга.
- Какая каторга?! Причём тут зависимость? - удивилась я, - Ведь без режиссёра нельзя! Только он, глядя на тебя со стороны, не даёт ошибиться, вытаскивает лучшее из твоей души, помогает разобраться в человеческих отношениях, учит жизни, наконец!
- Вот, вот!.. - рассмеялся Марк, - актёры - это вечные дети, за которыми нужен глаз да глаз со стороны!
- И ничего в этом плохого нет, - вступил в спор Фима, - мы все в какой-то степени дети. Ведь любим же мы играть... А что такое театр? Это игра взрослых, которую мы называем искусством, и правильно называем, потому что для этой игры создаётся искусственная среда. Создаётся иллюзия жизни, мираж. И зритель знает, что сюжет придуман, лес искусственный, небо – размалеванная ткань, а солнце – пятно от софита. А актёр - то праведник, то разбойник... Но зритель готов верить в этот обман, потому что сам вместе с режиссёром, актёрами – ребёнок. Все мы дети, убегающие от правды жизни в обманку, игру в жизнь, в искусство.
- Ты что, Фима, - удивилась Инна, - считаешь, что искусство – всегда обман? Ложь?
- Да, Инночка! Ты же будущий театральный критик! – всё больше распаляясь, парировал Фима, - Разве тебе не говорят в ГИТИСе, что задача театра так обмануть, чтобы зритель не заметил обмана, поверил во всё, что видит?! Почему Станиславский кричит «Не верю!»? Потому что актёр плохо работает, плохо обманывает! А кино, телевидение – тоже ложь. Предлагают тебе либо придуманные события, либо искусственно восстановленное прошлое...
- Но почему же люди любят и театр, и кино, и телевидение? – категорически не соглашалась я, - Плачут, смеются, радуются, овации после спектакля устраивают?! Неужели за ложь?
- Плебеям нужны зрелища! Правда, девочки? – обратился Марк к девушкам, которых привёл Алёша. – «Хлеба и зрелищ!» кричит плебс...
- Марк, - вмешался Гарик, наливая всем вино, - не обижай маленьких. Давайте лучше выпьем за их чистые, удивлённые глазки... Зачем усложнять жизнь?! Живите радостно, друзья, как эти милые, хихикающие мордашки. Дай-те я вас поцелую... – и полез целоваться к школьницам.
Он уже был здорово пьян, и под общий хохот водворён Генкой и Алёшей на кровать, где благополучно уснул.
- Опять напился, - грустно вздохнула Света, - и что с ним делать?..
- Натик, - вновь сев со мной рядом, шепнул на ухо Гена, - Почему загрустила? Устала?
- Нет, я не устала... Я думаю... Если правда то, что говорит Фима, и искусство – это ложь, то, как же быть мне? Я ложь ненавижу, когда врут – бешусь... Но в театре нет лжи, я её в театре не чувствую!
- Ложь есть везде, Ната, - вмешался Коля, - Кричим «Ура!» светлому будущему, коммунизму, а сами мечтаем только о светлом настоящем. Значит врём. В армии солдаты на присяге говорят: «Служу Советскому Союзу!», а разве думают о Родине, о стране? Думают либо о дембеле, либо, в лучшем случае, о защите семьи, о любимой... А попробуй я честно сказать: «Служу Катеньке!», - тут он перешёл на шёпот, - Катеньке, которая мирно спит на моём плече? Тут же посадят на ГУБу за хулиганское неподчинение уставу или упекут в психушку. А если я просто не хочу врать?! Я что, ненормальный? Всем проще подчиняться и врать, врать, врать...
- Ты забыл про любовь, Коля, - сказала большеглазая тростинка Катя, не снимая своей гладкой головки с плеча Коли. – Если я подчиняюсь тебе с любовью, то это радость, а не ложь. Ты, Натка, не обращай на них внимания. Ты любишь театр, а они все дураки.
- Так ты не спишь, обманщица?! – оживился Коля. – Немедленно отдавай долг! 10 поцелуев!..
- Нет! Нет! – отбивалась Катя. – Потом!.. Хочу танцевать!..
Но, танцуя очередной блюз, Коля взыскал долг сполна...
- Вот так, Фимочка! – победно продолжила спор Инна. – Все вы дураки и ничего не понимаете. Театр – это храм искусства, а в храме не лгут!
- Что?! – возмутился Фима. – В храме не лгут?! Зайди в любую церковь...Тот же театр – иконы, алтарь, облачение, хоры – разве не элементы художественного оформления спектакля? А священники – не актёры? Если актёры плохие и, как роботы, повторяют привычные слова, мизансцены – прихожан в храме мало: чуда обмана нет. Потому что пьеса, которая разыгрывается – это мистическая ложь и без должного оформления, игры, кто в неё поверит!?
- Ты, Фима, - испугался Алёша, - того... Про храмы аккуратней! Это для народа - святое...
- Настоящий храм, - не услышав Алёшу, продолжал Фима, - это храм науки! В нём всё честно, потому что солгать невозможно! Если говоришь, что мезоны, позитроны, нейтрино имеют массу такую-то, а время жизни их такое-то, так это надо доказать! Показать в эксперименте, в вычислениях! А когда твои, Инночка, творцы снимают кино про науку, получается чушь! Враньё! Вместо честной науки – искусство.
Фима был великолепен! Перед нами ходил не рыхлый мямля-очкарик, а собранный, точный в своих аргументах-ударах боец, вдохновенный рыцарь науки.
- Значит ты, Фима, считаешь, что древняя латинская фраза «Vita brevis – ars longo» тоже чушь? – удивилась я.
- Что означает эта фраза? - не теряя уверенности, спросил Фима.
- «Жизнь коротка – искусство вечно», - насмешливо перевела ему фразу Инна.
- Вот-вот!.. Искусство вечно, а ложь вечной не бывает! – победоносно поставила я точку в споре.
- Да, что ты?! Искусство вечно!.. Ха-ха! – развеселился Фима, и, вдруг, обратился к школьницам. – Девочки, кто такой Пифагор?
- Математик! – весело ответили школьницы. – Пифагоровы штаны во все стороны равны!
- Этому знанию – две с половиной тысячи лет! – гордо сообщил всем Фима. – А что девочки знают о Копернике?
- Астроном! – хором ответили они. – Его сожгли на костре за то, что он поставил в центр Солнце, а не Землю!
- Этому знанию половина тысячелетия! А кто такой Волков? – продолжил «экзамен» Фима.
- Двоечник и хулиган у нас в школе..., - рассмеялись девчонки.
- Вот так! Хулиган... Кто, кроме специалистов, помнит, что 300 лет тому назад Фёдор Волков основал первый профессиональный театр?
- Нет! – рассердилась Инна. – Девочки, ответьте ему, кто такой Гомер?!
- Бог какой-то... – неуверенно ответила одна из них, - кажется из древней Греции.
- Ха-ха!.. Какой-то бог, а не поэт!.. – торжествовал Фима, - Так что же вечно в этом мире? Искусство или наука?
- Невежество людей не может быть аргументом! – негодовала Инна.
- Когда погибает Мейерхольд - жрец храма под названием Театр - храм продолжает действовать, почти не заметив потери. А когда мракобесы убивают Вернадского, Вавилова – убивают науку! Мы теперь отстаём в своём развитии, как минимум, на тридцать лет. И дальше, каждый год будет равен десятилетию отставания.
- Но как же литература, музыка, живопись? – всё отчаяннее пытается возражать Инна.
- Это не искусство, – быстро отпарировал Фима, - потому что не ложь. Во всём, что ты перечислила, есть самостоятельное постижение мира и самого себя, выраженное словом, звуком и цветом. Поэтому Данте жив уже семь столетий, а Гомер - полторы тысячи лет. Живописцы всматриваются в мир, в человека, ищут своё место среди человеческой стаи, Бах в музыке ищет на небесах и в себе Бога, а Моцарт в «Реквиеме» его смиренно находит. Достоевский, Толстой, Пушкин, Лермонтов человека исследуют, препарируют его душу в поисках смысла существования своего и всего человечества. Их стремление к идеалу, к свободной мысли, их правда будет вечна, пока человечество само себя не уничтожит!
- Вот спасибо, Фимочка, - ёрничая, сказал Марк. – Ты мне разрешил музыкой заниматься!
- Фима! – подхватил шутку Гена. – Можно мы завтра с Наточкой в кино пойдём?
- Идите, - пожал плечами Фима, - засоряйте своё информационное поле. Ты ещё её поведи немое кино смотреть. Она же не видела, как Вера Холодная глаза таращит, а Чаплин выламывается...
- Не смей!.. – сжав кулаки, почти фальцетом, закричала Инна. – Не смей поганить имя гения! Ты ограниченное, самодовольное, бездарное чудовище! У тебя нет ни души, ни сердца! Я... я... я ненавижу тебя!.. – и заплакала.
Фима побледнел и сразу превратился в прежнего, мешковатого мямлю-очкарика, кинулся к Инне и взмолился:
- Инночка! Прости меня! Я идиот! Я невежда! Ты чудесная, тонкая девушка! Ну, не плачь! Я не хотел тебя обидеть! Прости меня... Побей дурака...
- Да! – хладнокровно наблюдая эту сцену, изрёк Марк. – Сколько раз я предупреждал вас, БАСяки!.. Нельзя говорить девушкам правду... Она их ранит.
Вдруг, встал Миша с бокалом вина в руке и, снимая неловкость наступившей паузы, негромко заговорил:
Мимо ристалищ и капищ,
Мимо храмов и баров,
Мимо шикарных кладбищ,
Мимо больших базаров,
Мира и горя мимо,
Мимо Мекки и Рима
Синим солнцем палимы
Идут по земле пилигримы.
Он так вдохновенно читал стихи, что безысходная печаль сдавила мне горло...
Увечны они, горбаты,
Голодны, полуодеты,
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
Вспыхивают зарницы,
Звёзды дрожат над ними
И хрипло кричат им птицы...
Все, как окаменели... Инна с чёрными струйками на щеках впилась в Мишу глазами, а он печально ей улыбнулся, продолжая читать:
Что мир останется прежним.
Да! Останется прежним –
Ослепительно снежным
И сомнительно нежным.
Мир останется лживым,
Мир останется вечным,
Может быть постижимым,
И всё-таки бесконечным.
И, как бы примиряя всех в этом странном споре об искусстве, его голос зазвучал громче, оптимистичнее:
И значит не будет толка
От веры в себя или в Бога,
И значит останутся только
Иллюзия и дорога!
И быть на земле закатам,
И быть на земле рассветам,
Удобрить её солдатам,
Одобрить её поэтам!
Выпьем, Инночка, - завершив чтение, предложил Миша, - за твоего гения – Чаплина и за моего гения – Бродского.
Все одобрительно зашумели, зааплодировали, а я уже не могла сдержать слёз и выскочила в коридор. В коридоре было темно, рыдая, я искала дверь, чтобы убежать куда-нибудь от своего позора и бессилия...
- Натик, что с тобой!? – выскочил за мной Гена.
- Пусти меня! Мне душно, мне плохо...
- Скажи, скажи, что случилось?! – выпуская меня на лестницу, волновался Гена.
- Я тупая, невежественная, я ничего не могу, - уткнувшись в Генкино плечо, сквозь слёзы жаловалась я. – У меня нет слов, чтобы возразить Фиме, хоть нутром чувствую – он не прав! Не прав! Не прав!.. Я не знаю ни Данте, ни Гомера, я не знаю Бродского!.. Такого поэта!..
- Я тоже не знаю Бродского! Ну и что?!
- Ты не идёшь в актёры! Тебе это не обязательно знать... Инна говорит, что актёр должен быть эрудированным, самостоятельно мыслящим... О чём я могу мыслить, если знаю только часть того, что Фима не считает искусством!?
- Ну, что ты, Натик!? Это не так...
- Мне учиться ещё сто лет надо, а я на сцену лезу!.. Чтобы врать!? Чтобы стать попугаем, повторяющим чужие мысли!?
- Любимая!.. Ты по-сумасшедшему искренна... Потому и влюбился в тебя без памяти! Ты не сможешь врать ни в жизни, ни на сцене!..
- Я старше вас, а пустая, как барабан... Без знаний я, как нищая, ничего не смогу...
- Ты богаче всех нас, богаче Инки, хотя она в ГИТИСе учится... И знаешь ты больше, но по-другому... Душой, а не по учебнику... Ты естественна... От тебя, как в саду, яблоками пахнет!.. Ну, не плачь... Ты знаешь, как устроен муравей с научной точки зрения?
- Нет, - ответила я сквозь слёзы, не понимая, к чему этот вопрос.
- А ты его с гвоздём во рту так изобразила, что я видел не тебя, а очень смешного, чокнутого на своём деле, как Фимка на науке, дурака, но муравья!.. Любимая! – шептал Генка, целуя мне лицо, шею, - Ты цены себе не знаешь... Ты будешь настоящей актрисой, а не заведённой кем-то куклой. Успокойся, сердечко моё, - всё неистовее шептал Гена, - Я люблю тебя, маленькая моя...
Он всё целовал и целовал меня и я, благодарная за его доброту и тепло, всё больше заражалась его нежным неистовством... Он прижал меня к себе, и я почувствовала, как он хочет, чтобы я приняла его целиком и навсегда... «Надо отодвинуться... Надо уйти...» - стучало в мозгах, но всё тише и тише... Не было сил прекратить этот потрясающе сладкий дурман, это головокружение, делающее меня невесомой, это счастье жгучего желания двоих...
- Ты не боишься меня? – шепчет Гена.
- Нет, ведь ты меня не обидишь... Ты же знаешь, нельзя...
- Не волнуйся... Всё будет, как ты скажешь... В октябре ты вернёшься в Москву, я буду учиться, но на вечернем отделении или заочно, чтобы зарабатывать нам с тобой на жизнь. Ведь ты выйдешь за меня?.. Лучик мой, выйдешь замуж за меня?.. Молчишь... Ничего... Я буду ждать, сколько надо. Я никогда тебя не обижу... Не посмею... Мы будем учиться, гулять вместе, целоваться... Как сейчас... Я пьян от тебя, - шепчет Гена, отпуская меня, - а пьяные должны выйти на улицу, чтобы протрезветь... Иди в ванную, умойся, чтобы никто не заметил распухшего носика и слёз. Я сейчас вернусь. Надо пройтись, остыть немного.
Светало. Ждать Гену не было сил, и я тихо вошла в комнату. Утренний свет пересилил свет торшера, сделав всё вокруг серым и обыденным. Ребята спали. На кровати, прижав Гарика к стенке, устроились Света и Инна, а рядом на полу, на коврике, подложив под голову валик от дивана и укрытый чьим-то пальто, спал, как большой, добрый сенбернар, Фима. На диване у стены свернулись калачиком школьницы. На краю спал их бдительный страж – Алёша, а поперёк дивана, у них в ногах, поместился тощий Миша и чему-то улыбался во сне. В креслах спали Коля с Катей и Марк с девушкой, красавицей, которая за весь вечер не проронила ни слова и только шепталась с Марком.
Я пробралась за ширму к диванчику Гены. Он оказался кем-то аккуратно застелен. Геной?.. Когда он успел? Из-под подушки торчала моя ночнушка. Я с наслаждением растянулась на прохладной простыне. Лицо, шея, плечи горели, помня нежность и покалывание слегка отросшей Генкиной щетины. Тело, впервые ощутившее свою силу, ломило. Что это было? Сохранится ли этот необыкновенный душевный подъём и желание не только быть любимой, но и опять любить самой? Завтра, завтра, Геночка, я скажу, что тоже тебя полюбила и хочу быть твоей... твоей женой... И, уже засыпая, я целовала его глаза, пушистые усики, губы...
Свободное копирование
