Второй ступенью, возвысившею Орленева, была роль Раскольникова в "Преступлении и наказании". В этой роли он подошел, если можно так выразиться, к самому сердцу русской психологической проблемы, как ее поставил Достоевский. Эта проблема -- "надрыв души". Что такое "надрыв"? Вот звучит, положим, какой-нибудь инструмент -- скрипка ли, гитара ли, и рядом с чистым звуком и тембром инструмента вы слышите привходящий -- глухой, надтреснутый, матовый. В "деке" есть какая-то незаметная трещина, она хорошо замазана лаком и не мешает игре на инструменте. Но чистого тембра вы уже не дождетесь.
Таков человек с "надрывом". Этот надрыв всюду, что бы он ни делал и в чем бы себя ни проявлял, ему сопутствует. И логика его, и страсти его, и ум, и чувство сопровождаются надрывной нотой. Что-то дребезжащее, как у треснувшего колокола, вторгается в звоны жизни. Дисгармоническое, асимметрическое, неустойчивое, ищущее своего центра тяжести и не находящее его, беспокойное существо -- таков человек с надрывом, которого изображал с большим талантом Орленев.
Успех его в Раскольникове был решительный и бесспорный. Несколько меньше он был в роли Дмитрия из "Братьев Карамазовых", что, думается мне, объяснялось его сравнительно малым ростом. Лично мне Орленев в роли Дмитрия даже больше нравился, чем в Раскольникове. Я совершенно помирился с мыслью о том, что Митя Карамазов был несколько ниже ростом, чем полагается такому буйному кавалеру. Но в "Преступлении и наказании" Орленев как будто укорачивал интеллектуальный рост Раскольникова или -- чтобы быть совершенно точным -- интеллектуальный рост мучительных вопросов и недоумений, владеющих Раскольниковым.
Раскольников принадлежит, как и многое множество других героев Достоевского, к числу людей, о которых сам их творец выражается, что "их съела идея". Это началось у Достоевского уже с "Записок из подполья", где герой ставит, по существу, с точки зрения нормальной, здоровой логики, совершенно нелепый вопрос: что важнее -- миру ли провалиться или ему, человеку из подполья, чай пить? И решает, что, пожалуй, важнее ему чай пить, а мир пускай себе проваливается. У Раскольникова мы видим дальнейший вариант той же оголенной идеи, противопоставляющей обнаженный корень индивидуализма обнаженному корню социального бытия и сознания. Социально (на религиозном языке Достоевского -- "морально" или "христиански") старуха процентщица, со всей ее отвратительной деятельностью, есть существо неприкосновенное. Оно имеет право на жизнь, оно охранено социальным и государственным законом; его оберегает мораль, религия. Оно, само по себе, есть "мир", микрокосм, себе довлеющая частица мира. И даже если допустить, что мир, в целом и общем, есть зло, то и в таком случае, кто дал право индивиду свои собственные личные суждения ставить выше неведомых ему путей, по которым движется мир и для которых существует не индивидуальная, личная, от всего отдаленная и в землю, в подполье, упрятанная точка зрения, а своя особая квалификация?
Центр Раскольникова, конечно, в этом. Я не могу себе представить Раскольникова иначе, как с какой-то черточкой, морщиной на челе, которая никогда не сходит, никогда не разглаживается, с которою он разговаривает, смеется, спит, любит, чай пьет... Не нрав, не моральная распущенность, не срыв внутренней дисциплины влекут Раскольникова к преступлению, а заблуждающаяся мысль: "Если мог Наполеон убивать людей во имя таких-то и таких-то, почитаемых им важными, целей, -- то могу убить и я, Раскольников". А не удалось -- потому, что "я -- вошь".
Вот этой черты интеллектуального заблуждения, интеллектуальной неустойчивости, ведущей к нравственному помешательству, Орленев не давал. Его мысль рождалась в страданиях Души, тогда как у Раскольникова из страдания мысли рождалась воля к преступлению. Раскольников, как он изображался Орленевым, был "несчастненький", такой же как Соня Мармеладова, несчастненький, который дерзнул и сорвался -- а как ему было не сорваться? Этот образ Орленев передавал с большой теплотой и искренностью. В этом смысле -- в душевном надрыве -- Орленев был и остался очень трогателен и жалок. Сценически, да и жизненно, это было страшно близко зрителю, быть может, гораздо ближе, чем тот сектантский, несколько изуверский образ, какой нарисован мною выше. Рядом с Соней эти два беспомощных существа были овеяны некою, так сказать, "евангелическою" лучистостью -- отблеском нищеты и страдания, -- объясняющей несколько риторическую фразу Раскольникова: "Не тебе кланяюсь -- всему вселенскому страданию кланяюсь". "Смирись, гордый человек!" -- возглашает Достоевский, но Орленев -- Раскольников, в сущности, и не был никогда очень горд. Думалось ему, что он Наполеон, но было это лишь "пленной мысли раздраженье".
Итак, не весь Достоевский был в игре Орленева, а только часть его. Та часть, к которой, однако, творчество Достоевского постоянно обращается, и которая с особенной ясностью выражена в князе Мышкине ("Идиот"): евангельская нищета, евангельское убожество. Последующая полоса (после убийства ростовщицы) в жизни Раскольникова ("наказание") и есть раскрытие глубоко заложенной в Раскольникове черты -- стремления к убожеству и смирению вместо гордыни. То, что пьяненький Мармеладов говорит вначале: "Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники. И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: "Господи! Почто сие приемлеши?"" и т. д., -- это осуществляет Раскольников в своем искуплении и страдании рядом с последним из отверженнейших существ -- Соней Мармеладовой.
Свободное копирование
