Театральная цензура в то время была очень строга и, разумеется, глупо строга. В афишах никогда не писали "гимназист" или "гимназистка", ибо казенные заведения вообще, всякие, какие бы то ни было, хотя бы кумысолечебные, были res sacra, а значилось: "Воспитанники частных учебных заведений". Но усилия цензуры скрыть гимназическую сущность были так же наивны и безнадежны, как усилия Орленева говорить ломающимся баском, в то время как пальцы мяли синюю фуражку с гербом "частного учебного заведения".
Счастливое детское время... Я готов цитировать строки из "Детства и отрочества". Всегда в жизни человека прекрасно то, что ушло вдаль и кажется подернутым туманом полузабвения; и все чудесно, когда испытующим взором стараешься проникнуть за завесу будущего. Дальний конец -- вот что манит нас и способно вызвать лирическое настроение. И на сцене -- не то ли же самое? Два возраста в театре предназначены для возбуждения лирических чувств, по преимуществу: возраст вступления в жизнь -- просыпающаяся юность, и возраст ухода из жизни -- полузасыпающая старость. Семнадцатилетие -- с одной стороны; Филемон и Бавкида -- с другой.
Я помню почти все водевили, игранные Орленевым: и "Роковой дебют", и "Под душистою веткой сирени", и "Школьную пару", и еще какой-то водевиль, название которого вертится передо мной, а схватить его не могу, и в этом водевиле Орленев изображал мальчишку -- сапожного подмастерья, с вымазанными ваксой руками и с каким-то очень смешным вихром, торчавшим как петуший гребень. Это не был даже водевиль в истинном значении слова. Стиль водевиля есть повесть о забавной мистификации. Но в пьесках, которые играл Орленев со своей черномазенькой, черноглазенькой, востроглазенькой партнершей, не было мистификации, а разыгрывались какие-то кусочки натуры, которые были смешны и трогательны в своей детскости, чистоте и непосредственности.
В этих Озерках, с их серебристыми кленами и березой, со станционными звонками и запахом "бифштексов по-гамбургски", доносившимся из раскрытых прямо на площадку окон ресторанной кухни, Орленева увидал А. С. Суворин, набиравший труппу для организуемого им театра. Он взял Орленева, Домашеву и еще кой-кого. Если память мне не изменяет, Орленев дебютировал в Тихоне Кабанове ("Гроза"). Но дебют не то что прошел незамеченным, а утонул в водевильной волне орленевских ролей.
Можно играть "хорошо" и можно играть "опасно хорошо". Об одной актрисе, замечательно сыгравшей босоногую бабу в деревенской пьесе, популярная в свое время писательница как-то выразилась: "Опасно хорошо играла -- теперь, что бы она ни сыграла, все равно скажут: ей босоногих баб играть". Вот то же самое случилось и с Орленевым. Он "опасно хорошо" играл водевильные пустячки, и потому, когда он и другие роли, случалось, играл просто хорошо, то и публика, и театральное начальство все же говорили: "Оно, конечно, но, знаете, водевиль -- вот его настоящее дело". И действительно, несколько лет Орленев главным образом подвизался в водевилях, бегал по сцене с сапожной щеткой или мял фуражку и изображал гимназиста с душой Печорина и Аммалат-бека. У него был приятно воркующий, как у сизого голубка, голос, немножко подсахаренный, истошный, московский.
Свободное копирование
