П. Н. Орленев - 1

П. Н. Орленев[1]

 Орленев -- его настоящее фамильное прозвище "Орлов", а это -- сценическое умаление родового прозвища -- появился в Петербурге примерно в 1895 году. Во всяком случае, летом, а не зимой. Драматические спектакли летом давались тогда не в городе, а в пригородах и в дачных местностях, и одной из наиболее солидных дачных сцен был театр в Озерках[2]. Там я впервые увидел В. Н. Давыдова[3], Н. П. Рощина-Инсарова[4] и других, а несколькими годами позже познакомился с игрой очаровательной пары -- М. П. Домашевой[5] и П. Н. Орленева.

 Антреприза выписала (или откопала) эту пару из Москвы. Они играли, как было принято в старину, для "съезда" или для "разъезда" публики, а между ними, собственно, подавалось главное сценическое блюдо -- этакий, как за столом у Собакевича, "бараний бок с кашей". Но вышло так, что я решительно ничего не помню из тяжеловесного сценического угощения тогдашних Озерков, а Домашева и Орленев настолько живо и ярко стоят перед глазами, что вместе с ними воскресает вся жизнь былого петербургского дачного уголка. Слышу я звонки, свистки паровозов, вижу сад с волнующейся серебристой листвой, и озеро, на котором шмыгают лодки, а оттуда доносится нестройное пение; помню свет электрических фонарей и свой аппетит -- ах, этот молодой аппетит! -- и вот вот, кажется мне, весь этот кусок кинематографа сейчас превратится в живую, теплую, физически ощутимую действительность...

 Они были оба -- Домашева и Орленев -- небольшого роста, и особенно казались такого роста. На этом росте строилась, главным образом, их сценическая игра. Они играли полудетей, подростков. Обыкновенно -- гимназистов и гимназисток, кончивших зимние занятия и летом, во время вакаций, в свободные, так сказать, от гимназических занятий часы предававшихся летним удовольствиям -- собирали цветы, ловили бабочек, удили рыбу, качались на качелях.

 А между тем среди этих невинных, детских забав и занятий начинала пробиваться еле ощутимая еще песня пола. Она -- девочка, подражая взрослым и передразнивая их, играла в кокетку; он, пощипывая какую-то воображаемую растительность на верхней губе, старался делать то же, что дядя Костя или другой дядя, играл в страсть, разочарование и демоническую натуру, рискуя, однако, расплакаться от конфуза и досады.

 Один водевиль так и назывался -- "Роковой дебют"[6]. На сцене стояла зеленая скамейка -- одна, -- кругом кусты, и они были вдвоем -- одни, кругом никого, и так они дебютировали! Это был дебют жизни, а игравшая пара была так молода, так заразительно, если можно выразиться, молода, что все, в конце концов, мешалось: дети ли дебютировали в роли взрослых или начинающие актеры дебютировали в театре. Веяло со сцены освежающей прохладой. Облупившиеся декоративные кусты, к которым давно не прикасалась кисть реставратора, как будто источали ароматы. "О счастье, о грезы, о свежий дух березы", -- как говорится у Алексея Толстого.