М.В. Дальский - 1

М. В. Дальский[1]

Мамонт Дальский, угодивший под трамвай и раздавленный насмерть, являет собой одну из самых характерных фигур русского сценического мира. И смерть его какая-то странная, необычная, и жизнь его была такая же. У буддистов есть учение о "Карме" -- некоей сумме предсуществовании, определяющей судьбу. Это -- то же, что библейские "грехи отцов на детях", но более тонкое, сложное и мистическое. Вот такая "Карма" вообще во всей семье Дальского. Сестра М. Дальского, Магдалина, красавица, даровитая актриса, кончившая так необыкновенно свою жизнь, со стрельбой, убийством, тюрьмой и пр. Брат М. Дальского, Ланской, тоже не безызвестный актер, недавно убитый во время гражданской войны... И наконец трамвай! Подлинно: попал под колесницу жизни -- и раздавлен!

 Дальского я знал очень давно -- во всяком случае, более четверти века. Помню его красивым молодым человеком с горящими глазами и пухлыми капризными губами. При всей бессмысленной изломанности характера, при всем великом беспутстве, в Дальском было и что-то детское: в губах! Как это ни неожиданно для многих, Дальский был способен к хорошим порывам, и душа его была далеко не мелкая.

 Он себя именовал "анархистом", и по праву. Известная моральная неустойчивость, конечно, придавала его "анархизму" довольно своеобразный характер, но все же надо признать, что, действительно, его натура, его душа, его талант -- были насквозь анархичны и гордо индивидуальны.

 В труппе Александринского театра он не уживался. Его считали надменным, нахальным, дерзким. Да, все это было. Но я его знавал и видел нередко очень простым, очень мягким и очень податливым. К нему надо было уметь подойти. К нему, однако, никто за всю его жизнь не сумел подойти и раздуть огромные возможности этой далеко не ординарной личности.

 Он таил в себе громадные силы, и не следует судить о Дальском по последним годам, когда загастролировавшийся, опустившийся, "окречинившийся", так сказать, он громыхал своим трагическим баритоном, выставляя на вид плохую методу игры и малые остатки великого вдохновения. Среди русских драматических актеров я не знал ни одного с таким мощным драматическим темпераментом. Был еще Горев -- и то в своей молодости, -- но Горев был более лиричен -- "любовник", а не "герой". Дальский же был чистокровный драматический герой.

 В одной из своих рецензий я определил Дальского, как "жестокий талант", взяв этот эпитет у Михайловского из статьи его о Достоевском. Дальскому это выражение очень понравилось, и он меня особо за это определение благодарил. Я хотел сказать этим эпитетом, что Дальскому очень удаются на сцене характеры не столько мучеников, -- ибо мученики пассивны, -- сколько мучителей, а главное, беспощадных и властных людей. Но Дальскому это нравилось с другой стороны. Он склонен, кажется, был толковать "жестокость" в том смысле, в каком она понимается старинными куплетами: "Что на свете прежестоко? Прежестока есть любовь!" Ему нравилось, что он внушал, так сказать, "трепет". В нем жила душа какого-нибудь деда или прадеда, бретера и задиры, александрийского гусара и кавалерийского ремонтера, грозы ярмарочных понтеров и сентиментальных губернских дам. И на сцене Дальский был очень хорош, когда бывал грозен. Но грозность его, однако, была не сухая, а пламенная, и "жестокость" тоже была не злобная, а обжигающая.

 Он был превосходен в Парфене Рогожине[2], в Дмитрии Самозванце[3], Незнамове[4], местами -- в Отелло. Он мне нравился как Чацкий -- не потому, что это был психологически верный Чацкий (если Чацкий вообще может быть психологически верен), -- но потому, что протест бунтующего духа, дерзкий вызов обществу, надменное превосходство личности над всяким хоровым началом -- это и был сам Мамонт Дальский, персонально. Конечно, было странно, что при таком Чацком дышит и пользуется благосклонностью Софьи какой-то Молчалин, которого он может пальцем придавить. Но от комедии Грибоедова следует брать то, что в ней есть, а не выдумывать психологическое правдоподобие интриги, которого нет. Если Чацкий -- бунт, то Дальский был превосходный Чацкий.