К.А. Варламов - 1

К. А. Варламов[1]

 Когда Варламов еще не был так толст, каким его привыкла видеть публика, со слоновыми ногами и большим животом, однако и при молодости лет подавал на то надежды, -- он играл, и довольно часто, в водевиле (кажется, крыловская переделка) "Чудовище", где главным действующим лицом является великовозрастный гимназист, он же и "чудовище". Чудовище ведет себя самым оригинальным и сверхнеожиданным образом; оно -- чудовище-гимназист -- так забавно, так своеобразно, что сердиться на него решительно невозможно. "Послушайте, чудовище, -- говорит ему дама, приятная во всех отношениях, -- это даже слишком... Что вы себе позволяете?" Но... чудовище! Какие законы писаны для чудовища? Чудовищу можно! Чудовищу все разрешается!..

 Варламов так и остался великолепным "чудовищем" нашей сцены, чудовищем таланта, оригинальности и своеобразия. Чудовище, талантище, актерище, животище... Подберите на "ще" и далее сколько хотите эпитетов.

 Со смертью Варламова для огромной части театральной публики Александринский театр осиротел. "Масса", как принято выражаться, ведь, в сущности, очень далека от различных теорий театра, по которым что-то "выявляется" и "осознается", а ищет, любит только актера и восторгается в театре только актером. Говорят еще, что масса, дескать, любит "обстановку". Может быть, и даже наверное. Но вот я не запомню, чтобы через год после какой-нибудь "обстановки" и "постановки" театральная публика об ней говорила, а об актере говорят целые десятилетия, как и сейчас, из уст в уста передаются рассказы о Щепкине, Мочалове, Садовском и пр. Таким же изустным преданием останется и Варламов, -- неповторимое "чудовище" русского театра. В лице Варламова мы подходим к одной из интереснейших проблем театра -- к вопросу об отношении актера, как субъекта творчества, и роли, как объекта, -- к так называемому вопросу о "перевоплощении". Об этом нагорожено очень много, и, как всегда, наиболее чуждые театру люди, хотя и очень даровитые, всего меньше в нем разбираются. Достаточно, например, припомнить остроумную, но совершенно фальшивую статью В. В. Розанова[2] об актере, как о некоем "сатанинском" начале, ибо актер не только многолик, но и якобы безлик, и будто бы в этой его основной безликости -- в том, что он tabula rasa[3], наполняемая всяческим содержанием, -- и заключается истинное назначение актера и цена его достоинству.

 Вопрос о соотношении субъективных и объективных элементов актерского искусства я не берусь здесь рассматривать. Скажу просто, что личное начало актера ценнее, чем то, что он играет. Ставя актера в театре "во главу угла", как говорится, мы тем самым должны признать преобладающим моментом форму осуществления. Личность актера -- он сам -- становится основой его обаяния. Могущественная субъективность актера -- главнейшее условие для нового создания искусства. Подобно тому как какой-нибудь "Вечер в Малороссии" становится для нас интересным и очаровательным всякий раз, как этот "вечер" по-своему изображается пейзажистом, так и роль, авторское задание, тип, данный литературой, приобретают для нас новую цену и новую прелесть лишь потому, что даровитый актер своей манерой, своим лицом, своей субъективностью претворяет их в новое создание театра.

 Ограничимся пока этим немногим, чтобы не затемнять вопроса. Но и сказанного достаточно для того, чтобы понять, почему в каждом любимом публикой актере важен он сам со своими достоинствами, как, быть может, и со своими недостатками. Публика "обожает" лицо, личность -- не роли Грознова[4], Брускова[5], Русакова[6], Основы[7], Муромского[8], Осипа[9], Бетрищева[10], которые играл Варламов, а самого Варламова, его ужимки, ухватки, его гримасы, его голос, его походку и его интонации, его глаза и его улыбку. Так точно, например, публика "обожала" Комиссаржевскую, и если иным она не всегда и даже часто не нравилась, то, собственно, не потому, что она "играла" на этот раз хуже, а потому, что данные роли -- момент объективный -- не давали возможности ей проявить, обнаружить прелесть и обаяние своей личности. Короче говоря, в отношении к актеру со стороны публики есть много такого, что можно смело назвать "влюбленностью", когда подлинно не по хорошу мил, а по милу хорош, да и есть ли еще, существует ли реально противоположение "милого" и "хорошего"?