А.И. Южин - 2

 В Южине красиво было то, что актерство являлось не "второй", а первой, основной, органической натурой. Дома, в кабинете, на сцене, за обедом, в клубе, в общественном собрании, на репетиции -- это был один и тот же человек. Он "монологировал" в жизни, как и на сцене, и когда слушал собеседника, то как будто слушал партнера на сцене. И это было приятно сценично в жизни и жизненно приятно на сцене.

 Ни в чем не выразилась так ярко театральность его натуры и ума, как в драматических его произведениях. Отсюда некогда громадная популярность его пьес. Актер, играя их, чувствовал актера. Южин писал: "Мольер был актером, Шекспир был актером, Гоголь мечтал им быть". Его драматические сочинения, за исключением, может быть, двух-трех более поздних пьес, представляют образчик самой яркой, самой, -- сказал бы я, -- безудержной театральности. Пятнадцать-двадцать лет назад зимний сезон в любом провинциальном городке обязательно открывался пьесой Южина. Выбор был очень велик: "Листья шелестят", "Муж знаменитости", "Цепи", "Соколы и вороны"[1] и пр. -- и в свое время все это были неоценимые для открытия сезона пьесы. Во-первых, пьесы были бурны и стремительны, а во-вторых -- и это самое главное -- Южин умел так писать свои пьесы, что вся труппа, то есть главные персонажи имели выигрышные роли. Любовник, инженю-кокет -- это само собой понятно. Но рядом имелась прекрасная сцена для фата с гардеробом, а то и целый ряд сцен; были роли для комической старухи, гранд-дам, благородного отца, резонера и пр. Никто не был забыт. И дело было вовсе не в грубом расчете автора -- Южин-драматург был слишком даровит для этого, -- а в том, что он мыслил театр, а следовательно, и пьесу, как оркестрион, как огромный орган, и ухо его было полно звуками совершенного театрального аккорда. Все необходимые амплуа были заняты в его пьесах совершенно так, как в оркестре заняты все роды инструментов, и в этом сущность оркестровки. Весь талант, темперамент, все увлечение он отдавал театральным ролям. Иногда эти роли сходились с жизнью, совпадали с ней -- тем лучше. Но не было большой беды, когда роль оставалась только ролью.

 Театрально у Южина не только построение пьес, театрален не только материал. Самое слово у него театрально, полнозвучно, костюмно. Вот, например, наугад взятый отрывок из первой пьесы Южина "Дочь века"[2]. Героиня, обольстительная, как демон, львица, говорит: "Из грациозной я сделалась обольстительной, из красивой -- неотразимой, божественной -- только бы с тобой, милый, хороший, любимый мой (прилегает к нему на грудь. Он ее обнимает. Тихо спускается занавес)"... Вы можете сказать, что как-то мало правдоподобно, чтобы "падающая на грудь" героиня так владела логическими оттенками понятий, чтобы различать переходы от красивости к неотразимости. Быть может, вы правы -- для жизни. Но в театре -- что вы знаете о театре? Вся мелодрама построена на несбыточных эффектах, а что театральнее мелодрамы?

 Талантливый, блестящий актер, мыслящий жизнь через призму театрализации, Южин не может иначе. Как у верующего к молитве, так у Южина складываются невольно руки к театральному жесту. Он слушает ухом внутренним и ухом внешним. Внутреннее ухо не согласно, положим, с "божественной неотразимостью" и пр., но ухо внешнее, привычное ухо актера, впитывает, как божественную гармонию, звонкий консонанс пышных, уходящих ввысь слов. И разумеется, актер побеждает. Пышные ризы театральных костюмов -- это и есть то, что называется театральностью, и в широком, и в тесном значении слова. Если у вас болит голова и вы скажете, сморщив лицо: "Голова болит, я бы просил, чтобы было потише" -- это одно. Но вы можете встать в позу и произнести: "В моей голове словно сталкиваются противоположные стихии. Всякий шум производит такое впечатление, как будто Немезида тяжелым молотом судьбы бьет меня по черепу. Но как жалка судьба человека! Разве ему есть какое-нибудь дело до того, что рядом -- огромное страдание?" Это будет другое. Если хотите -- то же самое, но очень выдвинутое к рампе, очень, я бы сказал, самообожающее. Это -- театральное.

 В пьесе "Ночной туман"[3] -- едва ли не последней пьесе Южина -- у героини, что называется, произошел "пантомим любви" с молодым человеком. И наутро героиня говорит: "Как акробатка в цирке -- своей волей сорвалась с кольца, кинулась в пустоту и разбилась вдребезги". А герой говорит: "Я дам тебе то, чего не было у тебя никогда... Уйди со мной". И она говорит: "Ночной туман, серебристый и лживый, слишком скоро рассеялся..." И в заключение: "Разве я прощу вам, что вы это слышали... (Он кидается к ней.) Ни шагу. Яне вчерашняя". (Занавес.)

 Я опять слышу возражение с вашей стороны, будто в жизни так говорить не станут. А в театре говорят. Это божественная симфония актерского слова. Вот почему А. И. Южин, как отличный актер, не только естественно для себя влагает такие речи в уста героев, но и снабжает их еще рядом пояснительных ремарок: "он улыбается, но молчит", "и влюбленный в ее силу и мучаясь ее отчуждением", "щурясь", "тяжело дыша" и пр. Это клинические надписи незнакомого вам театрального языка, которому сначала надо выучиться.