VI ЕЩЕ О "СРЕДАХ"
Из них первая -- это та, в своем роде историческая (по крайней мере, для одного человека), когда я привел к Вячеславу Иванову Сергея Городецкого.
Множество было народу на этой "среде". Точно не могу вспомнить, на этой ли именно "среде" -- или же на одной из следующих -- имело место большое "судилище" поэтов, -- прототип всех "олимпиад" новейшего времени. На судилище председательствовал Валерий Брюсов, неделю-другую проведший тогда в Петербурге. Сам он в этот свой приезд говорил на всех вечерах, на которых я его застал, и, как я слышал, вообще везде, только одно свое стихотворение -- "Врубелю".
От жизни лживой и известной
Твоя мечта тебя влечет
В простор лазурности небесной
Иль в глубину сапфирных вод.
Нам недоступны, нам незримы
Меж сонмов вопиющих сил
К тебе нисходят серафимы
В сияньи многоцветных крыл.
Из теремов страны хрустальной,
Покорны сказочной судьбе,
Глядят лукаво и печально
Наяды, верные тебе...
И так далее. Это (по правде сказать, изумительное!) стихотворение было ответным даром великому художнику, тогда начинавшему уже слепнуть и заболевать, за его изумительнейший портрет, который навеял и Андрею Белому стихотворный, написанный тем, триптих -- портрет Валерия Брюсова:
Ты одинок. Один средь нас,
Меж тех, кто ищет, тек, кто молод...
. . . . . . . . . .в вечерний час
Постиг вершин священный холод...
и затем это:
Бегут века, летят планеты,
Вонзаясь в холод ледяной...
Завороженный маг, во сне ты
Повис над страшной пустотой...
. . . . . . . . . . . . . . .
Да, на кресте, во сне, во мгле ты
Повис над страшной пустотой...
Бегут года, летят планеты,
Вонзаясь в холод ледяной...
и, наконец, это:
Грустен взор, сюртук застегнут;
Сух, серьезен, строен, прям...
Иль -- над книгой Тайн изогнут,
Весь отдавшийся трудам...
Быстрый, острый, как иголка,
Зуб, скрывая жемчуга,
Жалишь, мстительно и колко,
Косолапого врага...
Иль бежишь: легка походка,
Вертишь трость, -- готов напасть, --
Пляшет черная бородка,
В острых взорах дышит страсть.
Так вот, это-то свое стихотворение Брюсов (которого я, верный своему обыкновению, ввел стихами, -- так как, по совести, не могу прозою дать лучших портретов его!), это свое стихотворение "Врубелю" Брюсов произносил в этот свой приезд везде потому, что это было его последнее стихотворение и не напечатанное нигде, а (по крайней мере, в ту пору!) Брюсов наотрез отказывался читать свои старые, а тем более напечатанные, стихи.
В его манерах, в сладости речи, в способе произносить стихи, во всем было очень много общего с Андреем Белым, да и с Вячеславом Ивановым. Все трое -- москвичи. Все трос -- музыканты стиха... Все трое учились быть изысканно любезными. Впрочем, уже и тогда Брюсов был значительно суше. Да кроме того, у него был свой прием: прием убивающей вежливости. Это было хуже самой грубой ругани.
Хочет Брюсов, предположим, кого-нибудь оскорбить. Данное лицо, предположим (как многие в ту пору!), чрезвычайно заискивает в Брюсове. Может быть, и без корыстных в строгом смысле слова целей: просто, например, данному лицу хотелось залучить себе Брюсова, дабы потом невинно хвастаться, à la Сэзар Биротто у Бальзака, тем, что вот де у него был или даже "бывает" Брюсов. Итак, он упрашивает последнего, встретившись с ним где-нибудь, заехать после этого места к нему. Он на седьмом небе от радости, что Валерий Яковлевич прелюбезно соглашается принять приглашение. В восторге приглашатель суетится, когда слышит такие Брюсовские слова:
-- Да, да, буду у вас. Вот пойду и надену шубу.
Брюсов действительно спускается, надевает шубу -- и нанимает извозчика, -- но в противоположную от дома того, у которого обещался быть, сторону.
Это был обычный прием Валерия Яковлевича. Иногда варьировавшийся. Так, например, иногда он писал человеку, у которого вовсе не собирался быть, письмо вроде следующего:
"Дорогой г-н X (или чаще "имя и отчество"). Мне ужасно стыдно, что я, будучи в Петербурге, до сих пор не сумел выбрать времени, чтобы быть у вас..." -- и никогда не приезжал к этому человеку.
Тогда было Брюсову только тридцать два года. Но не только девятнадцатилетнему мне, но и двадцатипятилетнему Блоку он казался если не старым -- по возрасту, то, по крайней мере, -- "весьма почтенным" в этом отношении. И не только нам, но всем без исключения молодым петербургским поэтам, казался непререкаемым, высшим авторитетом, волшебным творцом, имеющим наибольшие из возможных права судить судьею! Андрей Белый тоже как раз тогда переживал -- может быть, конец -- периода полного, безусловного восхищения поэтической личностью Брюсова, -- порабощения ею, если не в собственном творчестве, то, по крайней мере, в мыслях своих о ней.
Свободное копирование
