Дневник Ады Оношкович-Яцыны - 19

 19 июля 1920 г.

 Мы все встретились на пороге Публичной библиотеки в субботу семнадцатого. Мы -- были: Лозинский -- величественный, огромный и солидный, как шестистопный ямб. Катя Малкина, юркая, забаэная, непоседливая, как белка. Раиса Ноевна Блох с некрасивым веснушчатым умным лицом, черными, еще более короткими волосами, чем у меня[1]. Мария Никитична Рыжкина (она же -- Памбэ), ужасно милая, остроумная и четырехугольная особа, и я. Все это стадо сперва водворилось во второй номер трамвая, потом в поезд Приморской жел. дор. и устремилось в Тарховку. В Тарховке на вокзале нас встретила уже целая компания, и мы устремились на нашу студийную дачу. Она стояла среди сосен -- белая с коричневым шпилем. Внутри не было ничего, кроме разломанных стульев и массы соломы. Мы разгрузились от запасов и отправились к морю. Мужчины отошли влево, мы -- вправо. У меня волосы спутались в бешеный вихрь, и только Лозинский хранил все тот же несокрушимо-величественный вид и все так же безукоризнен был его пробор.

 Часть расположилась на сеновале, часть готовила чай, часть убежала кататься на лодке на Разливе. Я была среди последних. Бегали наперегонки. Я взяла первый приз. И наконец усталые, возбужденные и веселые, мы уселись за круглым столом в саду пить чай. /.../

 -- Пол-первого,-- заметил кто-то солидно. И через полчаса мы все с увлечением таскали себе солому для ночлега.

 Солома мягко шуршала в нашем углу, где я пыталась заснуть между Катей и Раисой Ноевной. А за окном ветер шептался с соснами о чем-то знакомом и невозвратно-далеком. /.../

 Зевая и ежась, я вылезла на балкон мыться. Свежее утро охватило меня с ног до головы и напомнило что-то деревенское, дачное и хорошее из области минувшего.

 После чая мы опять пошли к морю. Дорога шла лесом. Иглы и шишки резали мне босые ноги, было больно и смешно. В воде я еще порезала себе ступню о камень, после чего мы решили, что не стоит гулять, а лучше лежать на песке и загорать.

 Солнце пекло неумолимо, Maître {Учитель, мэтр (фр.)}, большой и длинный, тяжелой тушей лежал среди серии босых и обутых девичьих ног. Изредка набегали шутки. Потом мы со смехом констатировали, что Maître спит. Он сильно загорел и это придало ему необыкновенно молодой и здоровый вид. Глядя на его богатырскую фигуру, никто бы не поверил, что это лежит ученый, "чудотворная икона", которого ничем не вывести из себя и который сдержан всегда донельзя.

 Ужасно не хотелось домой. Меня разморило, глаза слипались, в теплушке было душно. /.../

 Ведь это день 3-го Интернационала, и ночью мы целой компанией идем смотреть празднество.

 Странная ночь. Облака всклокочены, связаны в узлы, спутаны, взъерошены. Нева плещет на ступени и что-то шепчет. Воют сирены хором бешеных визгливых измученных и жадных голосов, точно стая демонов несется в воздухе.