В дни войны - 15

...Наконец-то, ближе к осени 1916 года, дождался я второго суда. На этот раз вел себя на суде несколько посмелее, поувереннее, — как-никак, а все-таки... привычка. И опять на первый план в „судоговорении" была выставлена всё та же совершенно излишняя процедура приведения „батюшкой" моего ротного начальства к присяге с тем, чтобы они клятвенно могли подтвердить то самое, от чего я не имел и не делал ни малейшего поползновения отречься:

— Да, именно так и было. Именно так я и заявлял, и делал...

Вернее было бы сказать — именно так я не делал. И это мое типично толстовское „неделание" было зачислено в разряд самого опасного деяния.

Единственное, в чём я тогда — по существу моего судебного „дела" — расходился и с судьями, и со следователем (довольно симпатичным офицериком), это — в трактовке вменённой мне „вины". И судьи, и следователи вменяли мне в вину „уклонение" от военной службы, я же упорно настаивал на применении термина „отказ":

— Уклоняются вовсе не так, — говорил я. — Уклоняются всегда — уклончиво. Я же прямо и откровенно отказываюсь нести военную службу, исходя при этом из определенных, сложившихся у меня убеждений, взглядов. А это — принципиально совсем другое.

Второй суд вынес обо мне более ответственное и даже торжественное постановление. Но постановление это меня не удивило: психологически за время сидения на гауптвахтах и по тюрьмам я уже был к нему достаточно подготовлен.

За вторичный (повторный) отказ от военной службы „под предлогом" религиозных убеждений суд приговорил меня „к лишению воинского звания, всех лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и к ссылке в каторжные работы сроком на восемь лет и девять месяцев".

Должен сказать: лишение „воинского звания" меня не огорчило, а скорее даже обрадовало. Огорчает лишение того, чем дорожишь. А этим принудительно навязанным мне званием „молодого солдата" я дорожить не собирался. Что касается лишения „всех лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ", то — ведь, я только еще начинал жить и ни тех, ни других у меня по существу никогда не было. Какими, в самом деле, я, мальчишка, мог обладать тогда особенными п р а в а м и, лишение которых могло бы меня обескуражить, лишить сна и покоя? Разве в моих жилах текла „голубая кровь"?

— А натурального права, — размышлял я, — дышать воздухом и быть ласково обогреваемым солнышком, которое одинаково светит и на праведных и на неправедных, — этого права меня и на каторге лишить не смогут...

Вы спросите:

— Восемь лет каторги, это ещё туда-сюда. Это понятно. Но причем тут, скажите на милость, ещё и девять месяцев? Что этот довесочек знаменует собою?

Оказывается, эти девять месяцев примкнуты сюда не зря, не по ошибке, а со смыслом: девять месяцев каторги равняются уже „заработанным" мною по первому суду трём годам дисциплинарного батальона. Вот какая, выходит, скрупулёзная, рачительная точность в расчётах: заработал что по первому суду — получи сполна, твоё не пропадет. Произвели перерасчет по эквиваленту замены, — и не как-нибудь, а по строго градуированной шкале...

Подводя итог этому второму суду и несколько забегая вперёд, скажу, что за всю жизнь трижды находился под следствием и судом по обвинению в одном и том же „злостном" преступлении государственных законов: в отказе от военной службы по религиозным убеждениям. Первые два раза, как говорится, „впритык", то есть почти вплотную, — в 1915 и 1916 годах, третий раз — значительно позже: в 1941 году. Если причислить сюда же сфабрикованное в 1928 году дутое обвинение в антимилитаристической пропаганде; если принять во внимание, что и в Чистополе[1] я находился как будто „по подозрению" в совершении того же самого „преступления" (пропаганды против войны), то этого, пожалуй, будет более чем достаточно для того, чтобы вы могли понять, что перед вами — закоренелый, окончательно неисправимый (и неизлечимый, кстати) военный преступник, — не совсем, правда, такой, какими выглядели преступники этого рода на Нюрнбергском и всяких других процессах, но все же преступник, всё „преступление" которого качественно сводится лишь к тому, что он — яростный враг войны, или, как „ругают" такого рода людей уже в наши дни, — „абстрактный пацифист".

Образцом подобной ругани может служить проводившаяся в 30-х годах кампания против „ремаркизма на советской почве". В рецензии на книгу Льва Славина „Юшка" (изд. писателей Ленинграда, 1930 г.) и „Юшка в тылу" (изд. ГИХЛ, 1931 г.) автора книги — прусского Швейка", „мелкобуржуазного пацифиста" — ругали, между прочим, так:

„Законченным пацифизмом, просто биологическим отвращением к кровопролитию, отрицанием войны только потому, что она бесчеловечна, всеобщим состраданием и болью за горе человека проникнута вторая книга Л. Славина, где он даёт картины кустарной борьбы Юшки с войной".[2]

Вероятно, „в наказание" за подобную явно „порочную" позицию автора его книги не переиздавались у нас в течение целой четверти века и сам он, как писатель, „воскрес" лишь в 1957 году.

Впрочем, была однажды сделана — неудачная, правда — попытка превратить меня в пацифиста более, так сказать, „конкретного", то есть в противника не войны вообще и не войн, а только одной — 1-й мировой „империалистической" войны 1914-1917 годов.

Отступая от прямой темы своего повествования, скажу несколько слов об обстоятельствах, при которых это произошло.

Попытку эту сделал некто Аполлон Сазонов — один из отказывавшихся от военной службы по религиозным убеждениям (были ли они у него?) из среды московских „Трезвенников", последователей „братца" Ивана (Иоанна) Колоскова. Был этот Сазонов по взглядам и личному поведению довольно сумбурный человек[3].

По окончании гражданской войны, приблизительно в 1923 году, ему пришла в голову мысль — несколько „подольститься" к большевикам, войти с ними в дружеский, так сказать, контакт, а заодно и поднять „марку" бывших военных „отказников". Мысль эта, пусть она по-своему и неплохая, была осуществлена Сазоновым более чем оригинально: он организовал в Москве „всероссийское" общество „антимилитаристов 1-й мировой империалистической войны" и выпустил от имени правления или совета общества какое-то воззвание к бывшим отказникам с призывом вступать в члены общества.

Чтобы не остаться окончательно в одиночестве в этом своем рискованном предприятии, Сазонов с бору да с сосенки набрал несколько подписей под этим воззванием. На правах моего знакомого (я одно время с ним переписывался), он в полной мере самовольно и безответственно, без всякого моего согласия, поставил под этим воззванием и мою подпись: „Илья Ярков".

Об этой нечистоплотной проделке Сазонова я узнал много позже, когда мне, случайно, доставали из Москвы брошюру В. Д. Бонч-Бруевича — „Кривое зеркало сектантства". В этой брошюре автор восхвалял „конкретных" антимилитаристов и поместил их воззвание. Под воззванием, к великому моему удивлений и огорчению, я увидел напечатанной курсивом и свою фамилию, несмотря на то, повторяю, что разрешения Сазонову на использование ее с такой именно целью не только никогда не давал, но даже и не помышлял об этом.

Я тогда же написал Сазонову письмо, в котором в довольно решительных выражениях протестовал против столь „вольного" обращения с моей фамилией и заявил ему, что всегда считал себя и продолжаю считать антимилитаристом вообще, противником любой из войн, безотносительно к её наименованию, а не только одной конкретно и изолированно взятой войны.

Попутно я тогда же поставил в известность Влад. Григ. Черткова о полной моей непричастности к проделке Сазонова.

На моё протестующее письмо Сазонов ничего не ответил, и наша связь механически порвалась.

Жаль только, что „уворованная" Сазоновым подобным образом моя фамилия была совершенно напрасно и недобросовестно „увековечена" в брошюре В. Д. Бонч-Бруевича.[4]