Необходима небольшая, но очень существенная оговорка. За истекшую добрую полсотню лет в нашей стране произошли столь большие и решающие перемены, что сектантство, как социальное явление, или вовсе себя исчерпало, или продолжает ютиться где-нибудь на задворках жизни, в подполье и полуподполье. Поэтому все то, что я здесь говорю о сектантах, относится уже к минувшему времени. Поэтому, задавая вопрос, „кто такие сектанты и чего они хотят?", я волей-неволей вынужден как этот, так и последующие вопросы ставить в прошедшем времени — „хотели".
Кто такие сектанты и чего они хотят? Какую цель ставил перед собою русский человек, вступая в секту, или, как еще говорят, впадая в ересь?
Переходя на позиции сектантства, русский человек, как правило, имел или ставил перед собою одну общую цель: поиски истины, искание доброй, истинной веры. Но очень скоро, по мере практического овладения сектантом евангельской истиной, такой новообращённый, часто даже того не замечая, сбивался с прямой цели — поисков истины — и стихийно переключался на другую, в сущности побочную цель: на искание и практическое применение, или осуществление, разумного и доброго образа жизни.
В данном случае с русским человеком, переходящим на позиции сектантства, происходило приблизительно нечто подобное тому „несчастью", какое, по мнению Н. Бердяева, случилось некогда с русской интеллигенцией: „Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти уничтожила интерес к истине"
Разница в том, что в то время как в сознании интеллигента, если верить Бердяеву, преобладала „любовь к уравнительной справедливости..., к народному благу", — в это самое время перед русским сектантом стоял идеал, властное требование соответственного л и ч н о г о поведения, или образа жизни, и это требование, возможно, в самом деле было способно подавить отвлечённый интерес к истине как к таковой.
Как бы там ни было, это говорит за то, что основной, ведущий идеал русского сектанта — не какие-то отвлеченные „поиски истины", а скорее всего — стремление жить по божьи, то есть так именно, как велит или указует Бог. Жить по совести, поскольку в совести слышится ему голос бога; жить по разуму, поскольку Сам Бог понимается как Высший Разум.
Не просто веровать в Бога хотел русский сектант, не безотносительно к образу жизни, к поведению, но — веровать самой жизнью, поступками. „Жизненный человек" — говорят сектанты про любого, у кого слово не расходится с делом, кто свою веру осуществляет в жизни, на практике, в соответствии с требованием апостола:
— „Покажи мне веру из дел твоих".
Сектант не удовлетворялся тем, чтобы отвлеченно признавать Бога как некую довлеющую над миром, но внешнюю, или постороннюю по отношению к верующей личности силу; нет, он хочет признавать Бога силой властной, требовательной, живущей в человеческой душе, определяющей все человеческие поступки.
Чего эта сила — Бог — хочет от человека?
„А Он, вселюбящий от века,
чего Он хочет от тебя?
Чтоб ты и брата человека
любил, как небо возлюбя..."
Так поют и так верят очень многие из сектантов. Бог требует от человека прежде всего чистого, деятельно-любовного, кроткого и мягкого поступка:
„О, человек! Сказано тебе, что добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить перед Богом твоим".
Вот такая именно жизнь, понимаемая как хождение перед Богом, и представляет собою жизненный, ведущий идеал русского сектанта.
С Богом сектант заключает союз, род договора, з а в е т а:
„Я Бог любви, Я дух блаженства,
с тобой союз Я заключил,
в телесном храме совершенства
святой любовию почил.
Очисти храм сей для молитвы,
дабы Я мог в нем пребывать,
дабы во гробе спящих мертвых
на суд любви мог призывать".
Таково, в главнейших чертах, жизнеощущение русского сектанта.
Не секрет, что жить по-божьи для сектанта в целом ряде случаев означало: вступить в конфликт с обществом, с государством, с властями, с так называемым духовенством. Уже самое вступление в секту он нередко ознаменовывал рядом „безбожных" поступков. Так, он демонстративно выносил из избы иконы или, что еще хуже, к ужасу и „соблазну" домашних и соседей, колол их на растопку. Действуя подобным образом, сектант как бы повторял в миниатюре на опыте своей личной жизни историю еретических движений в Западной Европе, которые и начинались-то собственно с так называемого иконоборчества.
На дальнейших путях своего развития сектант в „слове божьем", перед которым благоговеет, наталкивается не только на заповеди „Не убий", „Не укради" и т. д., но и на Нагорную проповедь Иисуса о любви к врагам, и подставлении щеки, и это окончательно переворачивает его сознание. Раз не только убивать, но и „противиться злому" — грех, то есть нехорошо, то, стало быть, такой же, если не больший, грех — убивать людей на войне. Всё — „грех", даже платить подати, налоги, ибо этим путем поддерживается существование злого, насильнического государства и паразитических слоев общества.
Начиная с этого момента, секта, пребывание в ней, приобретает социальный характер: из личного — „частного", как иногда говорят, — дела совести и разума она становится делом общественной значимости. С точки зрения правящих кругов самое вхождение в секту, пребывание в ней приобретает социально-опасный характер. И это прежде всего потому, что вопросам культа, то есть обряда и богослужения в общепринятом смысле этого слова, сектанты, как правило, не придают решающего значения, а на первый план ставят вопрос, как жить, то есть жить правильно, по-божьи, и как при этом Богу служить и повиноваться Ему более, нежели человекам.
Сектант вдумывался в слова Иисуса: „А я говорю вам: не клянись вовсе" и понимал эти слова дословно, по прямому их смыслу, не затемненному толкованиями церковников. И это побуждало его отказываться от присяги на суде и при вступлении на военную службу (в тех случаях, когда его совесть не протестовала против службы в солдатах). Слова Иисуса: „Не судите, да не судимы будете" побуждали его в ряде случаев целиком отвергать суд, законы и так называемое „право".
Это же именно вдумчивое, пристальное чтение „вредной" с точки зрения властей книги — Евангелия — и приводило сектанта к мысли о том, что служить на военной службе, принимать участие в военных действиях — несомненнейший грех, противно учению Христа. Не мог же, в самом деле, сектант отвергнуть или извратить прямой смысл апостольских речений о том, что „никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей", и что, в связи с этим, „только бы не пострадал кто из вас, как убийца..."
Когда же сектанту пробовали доказывать, что вот-де и святые воевали, кровь проливали, — он на это с полным спокойствием и временами с удивительной твердостью духа ссылался на замечательные слова одного из Посланий: (к Ефесянам):
„Наша война не против крови и плоти, но — против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных".
Вот, оказывается, какова христианская (иначе сказать — сектантская) война: она „не против крови и плоти, но против начальств (!), против властей (!), против мироправителей тьмы века сего (!), против духов злобы поднебесных" (!). Немудрено, если жизненный путь сектанта в целом ряде случаев пролегал через тюрьмы, этапы, ссылки...
Когда впоследствии, много лет спустя, приобрёл я среди сектантов самых различных направлений довольно прочные связи, подкрепленные многолетним знакомством и даже дружбой, — я имел случай не раз и не два убедиться, что идеал или прообраз русского сектанта, его типическое лицо, недалеко, в общем, отходит (со знаком минус) от той едва ли не общепринятой схемы, которую рисовали себе не только „толстовцы", но и многие прочие исследователи сектантства в России, во главе с небезызвестным А. С. Пругавиным.
И, как всегда, прежде всего речь касается морального облика сектантов.
Всегда находились люди, которые, ломясь в открытую дверь, старательно убеждали меня, что и среди сектантов есть (встречаются) п л о х и е люди — в том числе и абсолютно плохие: разного рода пройдохи и мошенники, всех сортов и разборов лицемеры и святоши; развратники и прелюбодеи; доносчики и шпионы...
Но кто же все это оспаривает? Кто говорит, что сектанты — народ безупречный и непогрешимый буквально „на все сто"?
Если меня спросят:
— Каков удельный вес или каков процент этих относительно или абсолютно плохих людей в сектантстве по отношению к общей массе искренних, чистых сердцем и сравнительно, так сказать, хороших?
Если мне зададут именно такой вопрос, то я, не погрешая против истины, скажу:
— Процент этих „плохих" людей сравнительно очень и очень невысок. Не эти люди в сектантстве делают погоду. Хорошее, доброе, искренно-чистое, ищущее в сектантстве явно преобладает.
Этими именно чертами сектанты выгодно отличаются от общей массы так называемых „православных", вызывая к себе явную неприязнь со стороны последних.
Я хочу сказать этим, что, в самых общих чертах, нарисованная тогда нашими сектоведами и сектолюбами схема в приложении к практике, к действительности оказалась во многом верна. И встреченные мною в жизни сектанты (а кого-кого только я не встречал!) в большей своей части хотя иногда и разочаровывали меня в себе, но — разочаровывали не слишком сильно.
Встречались, конечно, прохвосты. Но, спрашивается, где же их нет? Разве нет прохвостов среди господствующей у нас в настоящее время „секты" коммунистов?
Свободное копирование
