Тогда в Москве за отказы от военной службы по религиозным убеждениям на различных гауптвахтах города и по тюрьмам сидели не один и не два, а во всяком случае не один десяток призванных в армию последователей различных сект и религиозных течений. Что касается отказов от воинской службы по политическим убеждениям, то за все время пребывания на гауптвахтах я встретил только одного, кто заявил мне, что он отказывается служить в армии по своим убеждениям политического характера. Это был некто Филиманкин, человек симпатичный, но какой-то неясный и путаный, так что даже своих „убеждений" он — по крайней мере мне — не мог изложить достаточно вразумительно.
Кроме сектантов средней полосы России (в число которых входили и так называемые толстовцы), на гауптвахтах Москвы сидели еще завезенные в Москву из-под Киева (Белая Церковь, Звенигородка, Васильков) последователи Кондратия Малёванного. Эти „малёванцы" при ближайшем знакомстве с ними оказались исключительно милыми, добродушными крестьянскими парнями.
И — сохранился еще в нашей стране трогательный, освященный многовековой традицией обычай — снабжать заключенных, „несчастненьких", как называл их народ, по воскресеньям изрядными порциями всяческой снеди в форме так называемых „передач".
Отказавшимся от военной службы „евангелистам" время от времени помогал некто Савельев, владелец кондитерской фабрики. Что касается прочих групп „религиозников", то — этот удивительный человек, Влад. Григ. Чертков — организовал тогда, вероятно из личных средств, систематические передачи продуктов для „толстовцев" и для „малёванцев".
Для этой цели, то есть специально для „таскания" передач и, где можно, для свиданий с арестованными, была „выделена" жившая в доме Чертковых молодая ярая „толстовка" — симпатичная краснощекая светловолосая девушка — Клавдия Дмитриевна Платонова. Она казалась мне тогда олицетворением здоровья. Её обязанности разделяла другая столь же на редкость самоотверженная особа — несколько постарше и „похилее" своей подруги — Ольга Андреевна Дашкевич.
Обе они и составляли тот самый „ансамбль", без появления которого у ворот той или иной гауптвахты, тюрьмы не обходилось, мне кажется, ни одно воскресенье. Обе они приходили не только со многими „роскошными" для нашего брата, неизбалованного человека, приношениями, но и, главнее всего, со словами ободрения, привета. А это — великое дело: знать, находясь в заключении, что ты не забыт, не покинут, что о тебе кто-то помнит и проявляет трогательную заботу...
При случае Кл. Дм. „прихватывала" с собою в свой воскресный „вояж" и кого-либо из „толстовцев" п о с о л и д н е е. Так, у меня на Ходынке, помню, побывали К. С. Шохор-Троцкий и Н. Н. Гусев.
Должен оговориться. Я не знаю, как все это происходило на самом деле, и поэтому, приписывая В. Г. Черткову „львиную долю" материального и морального участия в деле помощи отказавшимся, возможно, несколько погрешаю против истины. Но делаю я это не по нарочитому умыслу — как-либо „возвеличить" личность Черткова, а лишь по незнанию истинного положения вещей. Пока ещё не написана история „толстовского движения" тех лет и, вероятно, не так скоро найдутся охотники этим заняться. Поэтому приходится подходить к освещению роли В. Г. Черткова не совсем, быть может, точно, но во всяком случае так, как вырисовывалось мне тогда и много позже в моем субъективном сознании.
Казалось бы, в задачу моих московских „единомышленников" входило — поправить меня, если я несколько исказил факты, умалив роль общественности (был как будто специальный „комитет"). Вместо этого они предпочитают занять явно уклончивую позицию. Так, упоминаемая мною здесь К. Д. Платонова писала мне (в 1958 г.), что, „посещая тюрьмы, это делали все мы по собственному желанию, и даже мне была один раз от А(нны) К(онст.) неприятность". Если это так, то почему бы не попытаться восстановить истинную картину? Ведь дело помощи заключенным, кто бы они ни были, — далеко не личное и не частное дело, оно всегда находило и продолжает находить и до сих пор известный, и не малый, общественный резонанс.
Среди „продуктов", которые доставляла и передавала мне на гауптвахте Кл. Дм. — эта отважная особа, отчаянная, как я уже сказал, „толстовка", — были и такие несъедобные, в сущности, вещи, как — различные маленькие брошюры издания „Посредника". Кл. Дм. ухитрялась не только вкладывать эти брошюры в продукты, но и при случае лично передавать их мне — из руки в руку.
Эти-то именно толстовские, посредниковские брошюры и читал я тогда солдатам на гауптвахте. Помню, соберутся в кружок вокруг меня, курят и внимательно слушают. Светила нам большая керосиновая лампа, так называемая „молния".
Особенно нравились солдатам „Кавказский пленник" и многие другие народные рассказы Л. Н. Толстого; в их числе выгодно выделялись такие, как „Крестник", „Чем люди живы". Но наибольшей популярностью среди слушателей пользовалась известная толстовская сказка „Об Иване дураке..." По просьбе солдат я читал ее „на бис" не раз и не два. Солдат — чувствовалось — глубоко захватил сюжет этой сказки.
— Вот бы нам попасть в Дураково царство! — говорили они.
Много еще и других хороших брошюр и книг перечитал я тогда солдатам в долгие зимние вечера, в промежутках между сменами дежурных офицеров, когда крик „Встать! Смиррна!" поневоле побуждал нас прекращать чтение и разбегаться по своим клетушкам. И многое из прочитанного, думается, запало тогда в их души прочно и хорошо. Да, если хотите, это была настоящая антимилитаристическая пропаганда среди солдат. И кто знает, быть может, кое-какие скрытые от моего взора плоды она и дала...
И вот — бывает же в жизни то, что называется „иронией судьбы"! Эта самая „пропаганда" среди солдат, которую я вел в 1915-1916 гг., неожиданно „отрыгнулась" мне уже при советской власти, в 1928 году. Пропаганду вёл в 1915 году, а „зарплату" за неё получил с опозданием на тринадцать лет.
Как ни странно, но когда я доподлинно вел среди солдат антимилитаристическую пропаганду, старался настроить их против войны, и делал это притом же в самый разгар 1-й Мировой войны, — тогда меня никто не думал ни судить, ни даже просто обвинять в этом достаточно тяжёлом с точки зрения военных и всяких других властей „преступлении". Когда же много позже, в 1928 году, когда я никакой подобного рода пропаганды не только не вёл, но даже и мысли о ней не держал, — тогда мне неожиданно, по линии ОГПУ, предъявили это самое обвинение (в том, что я, будучи „анархо-толстовцем", вёл якобы антимилитаристическую пропаганду). В ответ на это более чем вздорное для тогдашнего периода моей жизни обвинение я заявил:
— Антимилитаристической пропаганды я, к сожалению, не вёл, а если бы такого рода пропаганду действительно вёл, то сказал бы вам об этом открыто, так как такого рода пропаганду считаю не преступлением, а доблестью.
Свободное копирование
