Возвращаюсь к тем дням.
Поняв, разгадав двусмысленную роль санитара в войне, я уже не мог более дожидаться дня и часа, когда наконец-то какими-то сложными, обходными путями буду признан „негодным к службе в строю" и зачислен в санитары.
Об этом я и объявил Влад. Григ-чу и Анне Константиновне. Помню, эти чуткие, высокой интеллигентности люди не решились сколько-либо серьезно давить на мою совесть. Это было не в их обычае. Влад. Григ. сказал только, что его хлопоты обо мне уже подходили к концу.
И вот, дружески простившись с ними, я нисколько не медля, отправился к московскому воинскому начальнику для того, чтобы заявить ему о своем отказе от военной службы.
Это было пятьдесят лет назад, в октябре 1915 года. Придя в канцелярию московского воинского начальника, я объяснил о себе, кто я такой, почему очутился в Москве и что именно привело меня сюда. Вместе с тем тут же подал на имя начальника заявление о полном и категорическом отказе от военной службы по убеждениям совести, не позволяющим мне убивать людей на войне и где бы то ни было и вообще участвовать в военной машине.
Мне сказали:
— Вы получите назначение в полк, там и заявите обо всём этом.
— Зачем это? — возразил я. — Я не в полку, а уже здесь, у вас, заявляю, что солдатом быть не могу и не буду.
— Одиннадцать миллионов служат, — закричал на меня какой-то приземистый сердитый полковник, — а он один, видите-ли, „не хочет". Подумаешь, какой нашелся!
— Я не „не хочу", — отвечал я, — а не могу. Не могу убивать людей. Об этом и заявляю. А ваше дело — поступить со мною так, как вам заблагорассудится.
Разговор этот кончился тем, что меня, уже на положении арестованного, то есть „под свечками", препроводили в один из расквартированных тогда в Москве запасных пехотных полков (если не ошибаюсь, под номером 191-м). Расположен этот полк был в Спасских казармах..."
В канцелярии полка, когда меня привели, я снова заявил о своем отказе служить в армии.
— Ну, хорошо, — сказали мне, хотя по их лицам я видел, что ничего „хорошего" им в моем поступке не виделось, — скажите об этом в своей роте.
Привели меня в четвертую (помню) роту полка. Я и тут заявляю об отказе. Вокруг меня сразу же собирается кучка солдат. Спрашивают, почему, по какой причине отказываюсь, какой я веры („чи евангелист, чи шо?") и какой у нас „закон".
— А что за это будет? — и такой вопрос был, между прочим, мне задан. Как я мог ответить на него, когда я и сам не знал, что мне или со мною „за это" будет, то есть что со мною сделают.
Как могу, объясняю. Говорю, что действую не по какому-либо „закону", а по внутреннему убеждению. Внутреннее же убеждение мое основывается на Евангелии, на учении Христа. Тем не менее, я не „евангелист", то есть не член секты, и т. д. Ссылаюсь на слова Христа, на заповедь „Не убий". Начальство роты всячески старается оттеснить от меня солдат.
— Ну, что сгрудились? Чего не видали? — кричит „господин взводный". — Один дурак нашелся, а вы и уши развесили ...
— Кабы всем так-то! — как-то особенно серьезно говорят солдаты. — А поодиночке нельзя. Толку не будет. Перебьют.
— А на войне не перебьют? — спрашиваю я.
Тем временем из каптёрки приносят кучу обмундирования.
— Надевай! — распоряжается взводный. — Скидавай свое штатское!
— И надевать военного ничего не буду. Что хотите со мной делайте, а военное обмундирование не надену. существенным, единым желанием солдат было — чтобы царь поскорее „замирился" и покончил с войной, — в это самое время „вольнопёры" были настроены воинственно и патриотически.
При приближении к группе солдат такого „вольнопёра" разговоры смолкали и солдаты как-то настораживались.
— Кто его знает! Как ни говори, а без пяти минут „ваше благородие"...
Свободное копирование
