О себе

О СЕБЕ

Для чего понадобилось мне столь длинное и столь, так сказать, велеречивое отступление от прямой темы моего повествования — описания юношеских лет и юношеских переживаний?

Понадобилось оно мне для того, чтобы читатели поняли, кто я таков, под чьим именно воздействием и влиянием сформировались мои взгляды на жизнь и общественное устройство.

Насколько прочно сохранились у меня эти взгляды от юности до последних лет жизни, — судить, конечно, не мне. Об этом пусть судят (и рядят) другие, трудовая функция которых, кстати, в том именно и состоит, чтобы обнаруживать проявления непоследовательности и те или иные „кричащие противоречия". Мое дело — сказать, что уже тогда (в 1910-1911 годах), в свои 18-19 лет, я достаточно серьезно и обстоятельно, до глубины души, проникся обеими охарактеризованными выше идеями „толстовства", и идеи эти, овладев мною, стали силой, движущей мою жизнь вперед.

Во-первых, это была идея о довлеющей, управляющей силе и власти „фактора" любви над всем живым; во-вторых, это была идея о порочности метода насилия (и тем более
жестокости) в людских делах и особенно — в деле общественного переустройства.

Обе эти идеи усвоил я настолько глубоко и пожизненно, что говорю прямо:

— Да, если хотите, я воспринял и усвоил их явным образом догматически. Это поистине два основных догмата, в непререкаемую истинность которых я верую и которые исповедую всем сердцем и всем помышлением своим.

Если прав Людвиг Фейербах[1], то религия, в натуральном или истинном смысле этого слова, есть не что иное, как – „...торжественное откровение скрытых в человеке сокровищ, признание его внутренних помыслов, открытое исповедание тайн его любви...".[2]

И вот, это и составляет как раз самую сокровенную, самую глубочайшую сущность моей религии, самое яркое „признание" моих „внутренних помыслов", „открытое исповедание тайн" моей „любви":

Во-первых, „догмат" о том, что „...и правит кораблем Вселенной единая Любовь";[3]

Во-вторых, „догмат" о том, что насилие — плохое, никуда не годное средство как в личной, так тем более в общественной жизни. И — плохое средство воспитания. А как средство общественного переустройства жизни на лучших началах оно окончательно не годится.

Я твердо и непоколебимо в е р у ю, более того — исповедую это всем сердцем и помышлением, что во всех без исключения исторически „опробованных" и практически данных случаях насилие суть признак не силы, а слабости, беспомощности отразить „врага" силою аргументов. Верую, что насилие обычно применяется во всех тех случаях, когда не хватает силы убеждения или когда желающие что-либо сделать, осуществить, слишком при этом „нервенны", горячи и нетерпеливы. Во всех подобных случаях практического применения насилия действует не разум, не хладнокровно и расчетливо взвешенная спокойная и трезвая мысль, а нечто иное: действует безрассудство страсти, упоение и опьянение властью, борьбой... А все это — плохие советники разума.

Немудрено, если и результат во всех подобных случаях бывает один и тот же: тот самый, сущность которого так хорошо выражена известной поговоркой; „Поспешишь — людей насмешишь". И добро бы при этом было, если только „насмешишь", а то — не столько именно насмешишь, сколько — „ужаснешь".

Далее. Я не буду противиться и негодовать, если кому-либо из так называемых психиатров придет в голову — приравнять оба подробно охарактеризованные выше догмата моей веры к тому или иному разряду так называемых „навязчивых" идей. Ведь говорят же некоторые из них (Вегzе) об „окостенении тенденций", о „гротескной консервативности содержания" (мышления), присущих многим больным на определенных стадиях болезни.

Пусть это будет так. Пусть это будут именно „навязчивые" или даже „бредовые" идеи, а я в таком случае буду выглядеть как носитель иди выразитель некоего „систематизированного бреда". Пусть присущая мне форма или манера мышления будет и впрямь отдавать „гротескной консервативностью содержания". Что из этого? Меняется ли от этого что-либо по существу?

Нет, и в том случае, когда эти органически усвоенные мною идеи суть „догматы веры", и в том, когда они суть „навязчивые идеи" или подобие некоего параноического „делирия", — я одинаково благословляю свой удел и благодарю Высшее Жизненное Руководство за то, что мне еще в молодости, в юности позволено было и напитаться, и до глубины пропитаться этими столь милыми, столь дорогими сердцу идеями, сделавшими из меня человека.