«Партия наш рулевой» - 1

«Партия наш рулевой»

Мое заявление попадает в отдел кадров республиканского Министерства. Начальник, вернее, начальница отдела, своей хваткой, ростом и властным блеском серых глаз  живо напомнила мне энергичную администраторшу русской драмы Зелёную, канувшую в прошлое. Очень скоро выясняется и «личный» интерес начальницы. Её дочь, студентка вечернего факультета Политеха, через год должна окончить институт, а у неё целый ворох «хвостов», то есть несданных в своё время семестровых экзаменов, среди которых и жестокий «сопромат». Я сразу же берусь подготовить дочь к экзамену и гарантирую успешную его сдачу в ближайшие две-три недели, да и с другими «хвостами» помогу справиться, а начальница отдела кадров, как бы мимоходом, говорит, что тоже может гарантировать мне «вызов» на курсы французского языка в ЛГУ, который обязательно поступит в институт из Москвы, из МВССО СССР. Дальнейший путь к «коллективному» договору уже не будет зависеть от неё и целиком ляжет на мои собственные плечи. О моём заявлении знает только жена, для всех остальных мы держим его в «секрете», но что-то уже сдвинулось-в самый разгар летней сессии меня вызывали в Москву, в МинВуз «на собеседование», и я до сих пор не знаю, что это было такое,  «смотрины» что ли? Но «секрет» наш уже не секрет.

Грянуло отпускное долгожданное лето. Как давно мы не отдыхали на нашем Иссык Куле! Политех, уже лет пять, как обзавёлся собственной базой отдыха на обширном песчаном берегу озера в посёлке «Комсомол», километрах в двадцати вдоль берега озера на восток от Чолпон Ата, но там мы ещё не были,  ни разу.

У нас, недалеко от берега, в тенистой рощице небольшой домик, сколоченный из толстых фанерных листов, с деревянным крашеным полом и неширокой  крытой верандой, и целых две кровати в нём по числу взрослых членов нашей семьи. Две другие кровати в домике принадлежат двум взрослым холостым отдыхающим, тоже преподавателям Политеха мужского пола. Жена моя будет очень стеснена их присутствием, но делать нечего, домик должен быть полностью укомплектован, и каждое место в нём всегда  оспаривают несколько претендентов на отдых, ежедневно «обивая пороги» профсоюзного комитета, иначе профкома Политеха, который рассматривает все поступившие многочисленные «заявления» и «выделяет» эти дефицитные места, руководствуясь только профкому известными принципами. Две наши кровати сдвинуты вместе, и середина их принадлежит детям, а мы оба по краям. Присутствие соседей почти не ощущается, они с утра до вечера на пляже, а вечера после ужина и до полуночи, а иногда и позже, проводят в «обходах» соседних пансионатов и баз отдыха, где всегда танцы или кинофильмы.

Наши пляжные соседи по побережью на запад-отгороженный высоким сплошным кирпичным забором правительственный монументальный многоэтажный дом отдыха «Белый пароход», территория которого-сплошной парк, засаженный розами, и с многочисленными фонтанами, а далее скромные базы отдыха ФСХИ  и медицинского института. В восточном направлении-небольшой пионерский лагерь какого-то казахстанского предприятия, а за ним густые заросли барбариса, шиповника и облепихи. Здесь песчаный пляж обрывается, и каменистый берег зарос камышом и тростниковым чием.

После завтрака вся наша семья на песочке пляжа под просторным «грибком», предохраняющим от безжалостного горного киргизского солнца. Первое время на этом «открытом» солнце можно быть всего несколько минут, чтобы избежать болезненых ожогов кожи. Постепенно учащая такие вылазки и удлиняя время пребывания на солнце, можно добиться ровного красивого тёмнокоричневого «загара»,  который в дальнейшем обезопасит кожу от длительного воздействия солнечных лучей.

Каждое утро, где-то после десяти часов, на пляже появлялся вместе со своей женой отдыхающий в нашем «потоке» секретарь парткома Сергиенко с шахматной доской «под мышкой», в широкополой шляпе и «шароварах», то есть спортивных брюках, волочащихся по песку. Они устраивались под соседним «грибком», и к нему сразу же присаживался кто-нибудь из его постоянных шахматных партнёров из числа отдыхающих. Я вижу, как Сергиенко лениво передвигает фигуры и неизменно заканчивает партию выигрышем и, редко, «боевой» ничьёй. Потом, повернувшись в нашу сторону, возглашает: «Доброе утро, Ефремовы. Вы как, Анатолий Иванович, сегодня в форме?», и, как когда-то в «пожарке», я слышу: «Может, сгоняем партейку?» «Утро доброе. Отчего же не сгонять?», сразу соглашаюсь я, а он уже и фигуры расставил, и кулаки свои протягивает с упрятанной в одном из них пешкой, чтобы я определил цвет моих фигур-«чёрные или «белые?» Мои грамотные разнообразные дебюты «за белых» и «за чёрных», навсегда запавшие  в память ещё с далёких лагерных лет и столько раз игранные затем и в «пожарке», и на институтских затяжных турнирах, где мне часто удавалось быть в числе призёров, не оставляли упорному, изворотливому, но делавшему в дебюте непоправимые ошибки, шахматному секретарю парткома никаких шансов, и, получив очередной «мат» или сдавшись в безнадёжной позиции, понеся большие «материальные» потери, он, молча, сгребал шахматные фигуры, но приговаривал иногда «Ну, вы и аккуратист, и почему это вы такой аккуратист?» Не знаю, что он имел в виду, именуя меня аккуратистом, может жёсткий прессинг моих фигур, а может и то, что я «не клевал» на всевозможные «ловушки» и «подставки», видеть которые помогали шахматные задачи, которые я решал, высматривая их в разных журналах, от «Огонька» до «Работницы». Больше, чем одну партию, Сергиенко не играл, и никогда не предлагал сыграть «реваншную».

Мы с женой вспоминали наш прерванный иссыккульский отдых в то лето, когда получили свою первую квартиру в «Девятом микрорайоне». На этот раз, всё было иначе-и пляж другой, роскошный, с широкой полосой чистейшего песка, и столовая с организованным питанием, и первый день рождения сына, который мы отметили в кругу друзей, и даже то, что сынок наш, ещё в апреле, по первым тёплым весенним дням, сам научился ходить, и надо было теперь постоянно быть начеку, чтобы он не очень часто выбирался «на солнце». Доченька наша в одиночку далеко уже заплывает, до самых буёв, ограничивающих максимально возможную разрешающую зону плавания, и долго висит, отдыхая, на одном из буёв. Приглядываю я за ней, но так, на всякий случай, для порядка приглядываю. Голубой Иссык Куль мирно покоился в своей огромной, закрытой со всех сторон горными цепями Терскей и Кунгей, чаше, неторопливо покачиваясь прозрачными, набегавшими на песчаный берег, тёплыми волнами. Какое лето, какое счастье, что мы все вместе!

После обеда целая флотилия лодок с любителями рыбной ловли выплывала с нашего берега и веером рассыпалась по озёрному «взморью». С каждой лодки, с носа и кормы, поочерёдно сбрасывались два самодельных «якоря» в виде крупных валунов, зачаленных длинным тросом. Тросы  аккуратно «выбирали», чтобы они были «врастяжку», что обеспечивало устойчиво-стабильное, без дрейфа, положение лодки на поверхности мерно вздыхающего озера. Экипаж лодки состоял не более, чем из четырёх человек, чтобы не было помех при ловле «донкой», длинной тонкой леской с несколькими крючками и свинцовым «грузилом» на конце. С борта лодки полагалось опускать в воду «прикорм»-пластиковый дырчатый мешок на длинном шнуре, наполненный любыми пищевыми отходами, собранными заранее в столовой, и с тяжёлым камнем для быстрого погружения «до самого дна». Этот мешок надо было периодически «взбадривать», слегка резко приподнимая его со дна и резко сбрасывая вниз. Насадка на крючке не отличалась особым разнообразием-это были мелкие гусеницы, собранные с тополей, растущих вдоль автомобильной трассы, или распаренная перловая крупа, или земляные черви, но самой лучшей насадкой считались «опарыши», мелкие изворотливые личинки крупных иссыккульских мух, заботливо заранее выращиваемые на куске протухшей говядины.

Я в составе спаянного дружного экипажа из трёх человек, энтузиастов рыбной ловли, в котором профессор горно-геологического факультета  Вертунов и преподаватель кафедры «Детали машин» Шульгин. Мерное покачивание лодки, мягкое солнце, медленно склоняющееся к закату, прозрачнейшая иссыккульская вода за бортом и непрерывный, ни на минуту не прекращающийся «клёв», который сразу заметен по взмахам рук рыбаков, перебирающих леску «донки» с пойманными двумя-тремя, редко с одной, рыбами, и полное расслабление всех клеток головного мозга-такого отдыха не найдешь нигде. Рыба, как говорили рыбаки, не ловилась, ее просто «крямзали». Вечером, перед ужином, уже в наступающих сумерках, лодки возвращались с промысла, и каждый рыбак нёс полное ведро крупных, так называемых «шершавых», иссыккульских чебаков.

Эта рыба засоливается, и дня через три, но обязательно поздно вечером,  нанизывается на толстую леску, образуя «снизку» рыб, и «снизка» эта растягивается и прикрепляется к двум стволам близких деревьев. За ночь с рыбы стечёт лишняя жидкость, а утром, обязательно перед восходом солнца, всю «снизку» нужно тщательно закутать в марлевую накидку, что предохранит рыбу от контакта с теми же иссыккульскими мухами, которые обязательно будут пытаться произвести свои личинки на теле рыб. Высушенная на солнце рыба считалась полностью «завяленной», и вкуснее этой рыбы, ароматной, сочащейся жиром, и «тающей во рту, а не в руках», не существует ничего, как самого лучшего приложения к холодному пивку или отварной горячей картошечке.