2
На другое утро, только что я собралась уходить из дома, как к крыльцу подъехала Коптева. Привыкшая к ее странностям еще с института, я нисколько не удивилась этому появлению.
- Ну, здравствуйте, - протянула она мне руку, - хорошо ли выспались после вчерашней прогулки с Иванской, сытного обеда, катания и прочих удовольствий? - сказала она, с усмешкой прищуривая глаза.
- Очень недурно. Ну а вы что?
- Вот видите, даже к вам приехала, несмотря на то, что вы прислали мне сказать, что я злючка. Это вы все из-за свища сердились? - прибавила она, щурясь опять.
- Свищ ваш меня скорей позабавил, чем рассердил. Но вообще я не скажу, чтобы вы меня порадовали вашим холодным, ругательным приемом, на который я никак не рассчитывала после двухлетней разлуки.
- Вы никак не можете без сентиментальничания!
- Сентиментальничание все-таки предпочтительнее грубости.
- Ну уж и грубости! Я просто хотела вас позондировать - узнать, что из вас вышло.
- Плохой прием и не привел вас ни к какому результату.
- Ошибаетесь. Во-первых, я убедилась, что вы еще не упали духом и не смиряетесь даже перед голодом, - усмехнулась она, намекая на обед из молока с черным хлебом, - во-вторых, я убедилась, что в вас вашего институтского задора не убыло; в-третьих... Впрочем, третье я уже заключила из рассказов Иванской, а не из своих личных наблюдений; третье-то, собственно, и побудило меня ехать к вам: мне понравилось, что вы не упали духом от наших разочарований и, несмотря на наши неудачи, намерены все еще искать людей. Действительно, будем надеяться, что не на нас троих свет клином сошелся. Должны же где-нибудь быть люди. И вот я приехала предложить вам искать людей вместе. Иванская мне, право, надоела. Сама она ничего не способна измыслить, только мне вторит - никакой самостоятельности!
- Окажи она самостоятельность, вы еще более на нее раздражились бы за противоречие вам.
- Никогда не раздражаюсь, когда мне резон говорят, - сказала с неудовольствием Коптева. - Вы не можете, чтобы не уязвить за вчерашнее, а еще меня злючкой называете!
- Бог с вами, время ли язвить, когда мы сговариваемся с вами на общее дело. Мне жаль, что вы исключаете Иванскую из союза после того, как она так долго шла с вами заодно. Она такая добрая!
- Пожалуйста, не говорите мне о ее доброте: она добра по нравственной неряшливости. И нисколько я ее не устраняю; никто не мешает ей знакомиться с теми людьми, с которыми мы с вами познакомимся. А теперь вот что: в настоящую минуту я имею предложить вам знакомство с З[айцевой], к которой у меня есть даже рекомендательное письмо.
- У вас вот есть рекомендательное письмо, а я то что? - заметила я ей.
- Ну, его достаточно для нас обеих. Я скажу, что вы моя приятельница. Это передовая особа, бывавшая в Петербурге, и даже нигилистка, как мне сказали, так что ее ничем не удивишь. У них, говорят, принято являться друг к другу без рекомендаций.
Коптевой удалось наконец убедить меня, и мы поехали отыскивать З. Когда мы входили в приемную комнату, меня, от природы чрезмерно смешливой, охватил неудержимый смех. "Господи, что это будет, если я рассмеюсь, когда я стану представляться", - подумала я. При этой мысли улыбка сызнова появилась на моем лице. Совершенно теряясь от мысли, что я могу расхохотаться самым нелепым образом в решительную минуту, я поспешила вынуть платок из кармана и уткнулась в него. К нам вышла пожилая, весьма благообразная дама с проседью. Узнав, что мы пришли к ее дочери, она вызвала последнюю и сама удалилась.
Комната, в которой мы очутились, была довольно большая, очень просто убранная и разделялась трельяжем на две половины, из которых одна заменяла гостиную, а другая столовую.
Из соседней комнаты вышла хорошенькая стриженая блондинка, лет двадцати, с карими глазами.
- Ну садитесь, - сказала она протяжным голосом, несколько в нос, распечатывая письмо, которое ей подала Коптева.
Коптева села против новой знакомой, а я, опасаясь рассмеяться, забилась в угол комнаты за трельяж с плющом.
- Так это вы Коптева? - сказала молодая З. нараспев самым бесстрастным равнодушным тоном, как бы показывая, что она привыкла к таким знакомствам.
- Да, я самая. А вот это моя приятельница Ценина, - кивнула она на меня головой. Тут я окончательно уткнулась в носовой платок.
- Что же вы так далеко сели? - обратилась ко мне З. - Садитесь сюда, - показала она на стул около себя.
- Нет, я лучше здесь, - поспешила я ответить.
- Что же так? - все тем же бесстрастным, равнодушным тоном спросила З.
- Мне здесь лучше нравится.
- Лучше нравится, так оставайтесь. - И затем, уже вовсе не обращая на меня никакого внимания, она обратилась к Коптевой и сказала:
- Ну а вы что скажете?
В то время интервьюирование не было вовсе в ходу, но Коптева, как бы опережая на сорок лет этот обычай, очень бодро стала задавать вопросы на манер теперешних репортеров. Прищурив глаза по своей обыкновенной привычке, вызванной крайней близорукостью, Коптева, рассматривая свою собеседницу, спросила:
- Вы нигилистка?
- Смотря по тому, что вы подразумеваете под именем нигилистки.
- Ну там искусство, что ли, отвергаете, поэзию, - с небрежной миной пояснила Коптева.
- Искусства и поэзии я отвергать не могу, потому что это факт. Против фактов я не иду. Но не придаю искусству и поэзии того значения, которое принято придавать им другими.
- То есть? - допрашивала Коптева.
- Не могу признавать их целью - лишь средствами.
- Средствами чего? - продолжала Коптева.
- Средствами будить мысли массы и направлять их в определенную сторону: как, например, некрасовские стихи.
- Ну, а Пушкин, воспевающий эпикуреизм?
- Пушкина я ценю или, скорее, просто признаю его поэзию таким баловством, как вот вашу брошку и браслет. Для сытых он может быть приятным развлечением, но чужд всякого гуманизирующего влияния.
В этом тоне допрос Коптевой длился довольно долго. Она, видимо, привыкла к ним, и у нее выработалась целая система вопросов, с помощью которых она выясняла себе новую личность. Не привыкши ни к чему подобному, я только удивлялась находчивости Коптевой и серьезности, обстоятельности и докторальности, с которой отвечала ей З. все тем же невозмутимым протяжным голосом.
З. была сестра одного из известных сотрудников журнала "Русское Слово", отличавшегося своим крайним либерализмом, с ясно и категорично поставленными догматами; поэтому ей было нетрудно отвечать на вопросы, целиком цитируя эти догматы, поражая меня необыкновенной определенностью своих взглядов, до чего мне было далеко.
Докончив свой допрос, Коптева стала собираться домой, но тут З. вышла из своего напускного индиферентизма и стала оставлять нас пить чай. Подали самовар; пришла разливать мать З. Завязался более простой, обыденный разговор: где кто живет, чем занимается и пр. Из разговоров с матерью и дочерью мы узнали, что отец З. занимается таким делом, которому обе они не сочувствуют и потому не желают жить на его счет. Пока они пробавлялись кое-какими небольшими средствами, но теперь переезжают в Петербург к сыну, получившему постоянное место в "Русском Слове" с определенным жалованьем.
Впоследствии мы узнали, что отец З. был известный кляузник из старых дореформенных адвокатов и занимался ведением весьма грязных двусмысленных дел. Года через три после этого З. стал требовать дочь к себе. Не желая быть вызванной по этапу, как ей грозил отец, З. первая положила начало так называемым фиктивным бракам, повторявшимся потом довольно часто. Один молодой, состоятельный, но не особенно умный князь, воодушевленный благими намерениями быть полезным человечеству, согласился обвенчаться с З., которую до тех пор не знал, с тем чтобы дать ей заграничный паспорт и отпустить навсегда, тотчас же после церковного венчания. З. так и поступила, уехала за границу с матерью, а затем через некоторое время за ними уехал и ее брат, умерший там еще молодым. С тех пор я их никогда не видала.
