Часть четвертая. Искание знакомств по "человечеству"
1
Устроившись по приезде в квартире тетки, я поторопилась разыскать двух моих институтских подруг - Коптеву и Иванскую. Обе они были красивые девушки.
Коптева отличалась необыкновенной оригинальностью. Очень умная, очень капризная, она по природе была зла. В институте большинство ее не терпело за высокомерные выходки. Очень немногие сходились с ней, и то как-то временно, большей частью те, кто легко подчинялся сильным, властолюбивым характерам, к которым бесспорно принадлежала Коптева.
Владея изумительной памятью и хорошими способностями, Коптева легко выучивала уроки и потому имела возможность посвящать много времени чтению книг. Правда, почти до самого выпуска, она читала большей частью романы и главным образом переводные. Но к концу своего пребывания в институте мы уже бросили читать переводные романы и читали лучшие произведения отечественной беллетристики. Не говоря уже о Гоголе и Пушкине, которыми мы могли пользоваться в институтской библиотеке, мы доставали критические статьи Белинского и Добролюбова, печатавшиеся в "Современнике".
Большой интимности у меня с Коптевой не было. Только под конец нашего пребывания в институте мы по временам стали сходиться и толковать об отвлеченных материях, преимущественно о цели жизни.
По выходе из института, в доме отца, Коптева пользовалась большой самостоятельностью. Матери у нее не было, хозяйством занимались старшие сестры, почти боготворившие ее. По желанию Коптевой, ей был отведен верх, куда подавали обед и завтрак, если она почему-либо не желала спускаться вниз. Приятельниц и знакомых женского пола ей не препятствовали принимать у себя наверху, но принимать там мужчин считалось неприличным. Она должна была принимать их в гостиной, в присутствии сестер или отца. Разговор выходил скучный, официальный; ей же хотелось знакомиться по-человечески; она искала людей, которые помогли бы ей отыскивать истину и смысл жизни. Отец Коптевой не вел почти никакого знакомства, сестры же ограничивались официальными приемами светских дам. С мужчинами ее знакомила наша общая институтская подруга Иванская.
Иванская была очень добрая и легко поддающаяся чужому влиянию особа, довольно ограниченная и простодушная. Родители ее были очень бедные, и потому сейчас же по выходе из института она поступила в гувернантки. Она попала в довольно открытый дом, где много принимали; ее не теснили, и она имела возможность знакомиться с разными лицами. Легко удовлетворяясь человечностью и умом большинства из них, она тотчас же сообщала Коптевой о своих открытиях, а та немедленно заставляла ее приводить к себе этих умных людей. На беду, все люди, рекомендованные Иванской, постоянно браковались Коптевой. Чем более браковала она, тем усерднее старалась Иванская разыскивать новых и еще новых умных людей.
Старик Коптев, изумленный таким наплывом совершенно незнакомых лиц, подчас весьма странных и далеко не подходящих по своему положению к его кругу, наотрез объявил дочери, что запрещает ей принимать весь этот народ. Это было первое серьезное посягательство на ее свободу, и она никак не хотела примириться с этим. Под предлогом сильной глазной боли и необходимости лечиться Коптева отказалась ехать с отцом и сестрами раннею весной в деревню. Отец согласился, по настоянию доктора, оставить ее на месяц на два в Москве, но не иначе, как с компаньонкой и притом в каком-либо семейном доме.
Коптева убедила родителей Иванской принять ее к себе на квартиру за известную плату. Старики Иванские были бедные, тщеславные люди. Дружба их дочери с барышней из богатого дома льстила их самолюбию, и они легко согласились на ее просьбу, тем более что сама Иванская была приглашена Коптевой в компаньонки за хорошую плату.
Таким образом, выезд Коптевой из дома отца совершился относительно мирно, хотя и при натянутых отношениях. Старик выдал деньги на квартиру, содержание и жалованье компаньонке, сверх карманных 50 рублей в месяц, а кроме того, дал ей на руки около шести тысяч рублей, приходившихся на ее долю после смерти бабушки. Эти-то шесть тысяч и сбили окончательно с толку Коптеву. Получив в первый раз такую большую сумму, Коптева возмечтала себя если не богачкой, то достаточно обеспеченной, чтобы вести совершенно самостоятельную жизнь. С неделю все шло мирно у Коптевой со стариками Иванскими. Но вскоре стали появляться облачка, которые превратились в тучу и привели к полному разрыву. Уйдя от отца главным образом для того, чтобы свободно знакомиться с людьми, Коптева, оглядевшись, тотчас же возобновила свои искания, все через ту же Иванскую, которая была необыкновенно легка на знакомства. Случалось им заслышать о существовании где-нибудь умной женщины или мужчины, Иванская тотчас же надевала свою гарибальдийскую шляпу и алжирьенку, бывшие тогда в моде, и в костюме этом, придававшем ей необыкновенно отважный вид, бойко направлялась по указанному адресу, знакомилась с обозначенным умным мужчиною или женщиною и тотчас же приглашала их к себе, где новичок подвергался уже более строгой инспекции Коптевой. В конце концов знакомства их до того разрослись, что посетители почти не переводились с утра до вечера. К вечеру же собиралось столько народу, что небольшая комната Коптевой едва могла вместить всех желающих. Собрания становились шумными. Говор, смех, вперемежку с ядовитыми выходками Коптевой, не умолкали почти до рассвета и начинали сильно тревожить стариков Иванских. Не привыкшие ни к чему подобному, они сначала робко вмешивались, делали лишь замечания дочери, но, видя безуспешность этих замечаний, решились приступить к самой Коптевой.
Объяснение вышло самое бурное и привело к тому, что Коптева вопреки воле отца, требовавшего, чтобы она жила в семейном доме, наняла дачу в Сокольниках и увезла с собою Иванскую, несмотря на сопротивление родителей последней.
Теперь, когда никто уже не мешал Коптевой вести знакомство с кем хочется, все знакомые ей надоели и опротивели, она бесцеремонно говорила им неприятности прямо в глаза и понемногу всех отвадила, к великому огорчению Иванской, любившей общество.
В этот период разочарования в так называемых умных людях и застала я ее в 60-м или 61 -м году, приехавши в Москву. Отношения двух приятельниц, вследствие постоянного пребывания вдвоем, были очень обострены. Мое появление произвело диверсию и обрадовало их - по-видимому, каждую по-своему. Иванская бросилась ко мне навстречу, принялась целовать; Коптева, напротив, не шевельнулась с места и только, прищурив глаза, спросила:
- Надолго изволили препожаловать?
Как ни привыкла я вообще к выходкам Коптевой, тем не менее такой, более чем холодный прием после двухлетней разлуки неприятно поразил меня. Я подавила в себе чувство расположения, с которым приехала на свидание, и, принимая самый равнодушный вид, хладнокровно ответила:
- Как Бог на душу положит.
- Вот и видно, что вы - свищ, - обрадовалась она сорвать свое сердце на ком-нибудь еще помимо Иванской.
Незнакомая с таким новым распределением людей на свищей и несвищей, я с удивлением взглянула на Коптеву и спросила:
- Это еще что такое?
- Извольте, свищ, объясню: думаешь - орех, а выходит, что только свищ пустой. Вот вы этот самый свищ вместо ореха и есть.
- Merci за объяснение, - засмеялась я. - Очень оригинальное сравнение! - Затем, обратясь к Иванской, я вступила с ней в разговор, не обращая никакого внимания на Коптеву, зная по опыту, что ее более всего бесило такое пренебрежение.
Коптева, действительно, раздосадовалась на такое невнимание, отвернулась к окошку и принялась глядеть на улицу. Глазение в окошко ей прискучило наконец, и она попробовала вступить со мной в разговор. Состроив самую небрежную физиономию и как бы делая милость, она вдруг прервала какой-то рассказ Иванской и, обратясь ко мне, сказала:
- Вместо того чтобы слушать всякий вздор, вы лучше объяснили бы зачем сюда приехали.
- Не имею ни малейшего желания вам это объяснять, - ответила я тем же небрежным тоном.
- Вот и видно, что свищ: не хочет объяснить, потому что сейчас же обиделась, что ее назвали настоящим именем.
- Не обиделась, но просто вы не внушаете охоты объяснять вам это, орех!
- Это что еще за прозвище? - рассердилась Коптева.
- Ничем не хуже вашего свища, почетнее даже, потому что я вас признаю за настоящий орех, а вы меня только за ореховый свищ.
- Вот и видно, что вы все той же институткой-бранчужкой остались!
- А вы все той же институткой-злючкой!
- Прошу вас от меня отстать: я не имею никакой охоты с вами разговаривать!
- А я еще менее.
- Зачем же тогда ко мне приехали?
- Я к ней приехала, - указала я на Иванскую, - вовсе не к вам.
- А, к ней, так и отправлялись бы в ее комнату.
- Pardon, - не знала. Пойдем к тебе, - обратилась я к Иванской. - Что же ты не скажешь, что не имеешь права принимать своих гостей в этой комнате?
Приведя меня к себе, Иванская расплакалась и принялась мне жаловаться на свое несчастное положение.
- То пристает, что ей скучно: ищи ей умных людей, - рассказывала Иванская. - Разыщешь - не понравится, и примется потом без конца пилить тебя за это. То пригласи хоть кого-нибудь, то ей все люди надоели. То читай ей, то я раздражаю ее своим унылым чтением или чем-нибудь в этом роде. И ем не так, и хожу не так...
- Что же ты не разбранишься с ней и не уйдешь? - сказала я.
- Куда же мне деться? - время глухое, места гувернантки теперь не найдешь, а к родным я не смею и показаться.
Через час или два после нашего ухода отворилась дверь и показалась горничная Коптевой.
- Пожалуйте кушать, - сказала она флегматичным тоном.
Я, разумеется, не пошла.
- Иди, не церемонься, - обратилась я к Иванской, - а я пока здесь почитаю.
Мое присутствие придало храбрости Иванской: она позволила себе маленькую демонстрацию.
- Вот что, - сказала она. - Тут рядом молочная. Я пошлю взять молока и купить черного хлеба: мы поедим, а она пусть ест одна.
Так мы и сделали. Минут через пять горничная подала нам клочок бумаги, на котором рукой Коптевой было написано: "Что это еще за фарсы? Идите обедать".
На вопрос горничной, будет ли ответ, мы сообщили, что "никакого", и принялись за молоко с хлебом, которые нам только что принес дворницкий мальчишка. Окончив этот несложный обед, мы пошли гулять в парк.
Здесь Иванская рассказала мне обо всех обстоятельствах их совместной жизни и о так называемых умных людях, с которыми они перезнакомились. Сама Иванская не выработала еще никаких определенных взглядов насчет людей и жизни и далеко не отличалась той нетерпимостью, которая составляла чуть ли не самую отличительную черту Коптевой. О некоторых знакомых, окончательно забракованных Коптевой, Иванская отзывалась с симпатией и находила их даже умными, только не сумевшими своим тоном и манерами подладиться к Коптевой, обзывавшей их пошляками, свищами и глупцами в глаза. Вместе с тем Иванская как-то без толку перескакивала от одного взгляда к совершенно противоположному: то, завидя щегольский экипаж кокотки, вдруг замечала мне: "А знаешь, мне подчас становится завидно, глядя на них", то начинала жаловаться на невозможность завести знакомство по-человечески с мужчинами.
Стало смеркаться, пора было думать о возвращении домой, в Москву. Мы пошли искать извозчика.
Я завезла Иванскую на дачу Коптевой; но по старой институтской привычке не могла утерпеть, чтобы не крикнуть на прощание Иванской: "Скажи Коптевой от меня, что она злючка".
