Дети Алексея Ионовича Прончищева

VI. Дети Алексея Ионовича Прончищева

   У Алексея Ионовича было три дочери: Евдокия, Софья и Екатерина и единственный сын, Владимир. Про последнего семейное предание говорит, что он был не любим отцом и находился в полку где-то в Остзейском крае. Наружностью он походил на мать, был белокур в Бахметевых, по характеру тоже был кроток и застенчив.

   Меньшая дочь прадеда, Екатерина, жила всегда при отце и посвятила всю свою жизнь попечению о больной матери. Пути ее жизни были тернисты, исполнены борьбы и истинно христианских подвигов. За нее сватался в молодости некто Баж, человек умный и достойный; он ей нравился, но она отказала ему, пожертвовав своим чувством долгу. Она не решилась оставить больную мать на попечение прислуги. Екатерина Алексеевна по уму была замечательна, но нрав имела очень вспыльчивый; у нее тоже были мрачные дни, в которые все вокруг нее говорили, что барышня не в духе. Когда же сойдет с нее тот мрак, она точно перерождалась и была умна, увлекательна и любезна. Я с детства знала ее и очень боялась, но между тем нежно была к ней привязана и впоследствии, когда стала себя сознавать, глубоко ее уважала.

   Батюшка мой не помнил своих родителей, отец его скончался прежде, чем сын увидал свет Божий, мать же вскоре - после его рождения, поручив сына Екатерине Алексеевне, сестре своего покойного супруга. Таким образом, бабушка Екатерина Алексеевна воспитала моего отца и заступила ему место матери. Понятно, что у нас в семье она пользовалась большим авторитетом и считалась главою. Она жила в Богимове до женитьбы моего отца, после же переехала в свое имение, сельцо Спешиловку. Очень часто то она у нас гостила, то мы с матушкой проживаем у нее неделю или две. Когда бабушка бывала у нас, то матушка уступала ей место хозяйки в доме и окружала ее всевозможным почетом и уважением. Мы все очень любили ее, и она была к нам очень милостива.

   Воспоминания о бабушке Екатерине Алексеевне связаны для меня с самыми дорогими воспоминаниями моего детства и, кроме того, с нравственным катехизисом, который указала мне матушка на пути жизни. С бабушкой нелегко было ладить при ее живом и вспыльчивом нраве, и матушке приходилось часто терпеть от нее незаслуженные упреки. Бабушка была мастерица делать сцены, а с батюшкой она умела ссориться и мириться по нескольку раз в день; милая моя дорогая мать была часто между двух огней и с великим терпением, тактом и кротостью мирила обе стороны, проливая от себя такую струю света, которой никакой мрак не мог противиться. Привыкшая к мирному очагу своей родной семьи, как пугалась она сначала волнений той среды, в которую попала в доме супруга. Надо удивляться, с каким мужеством она боролась с враждебными ей нравственными стихиями и как успешно восторжествовала над ними. Бабушка впоследствии отвыкла от мысли, чтоб матушка могла чем-нибудь против нее провиниться или даже ошибаться, и отношения между этими двумя женщинами были полны такого доверия друг к другу, что обе слились в одну душу и действовали в одном смысле на пользу семьи и детей.

   Екатерина Алексеевна Прончищева была строительницей нового храма в селе Богимове. Он выстроен частью иждивением прадеда Алексея Ионовича, частью ее. Когда богимовскую усадьбу перенесли на другой берег Мышинги, попросили дозволения и церковь строить на противоположном берегу вместо старой деревянной церкви. Это стоило бабушке немало хлопот. Она с великим усердием занималась этим великим делом, очень удачно окончила его, посвятив на него несколько лет своей жизни. Новая богимовская церковь была окончена в царствование императора Николая I. Главный придел был во имя Успения Божией Матери; у нас этот день в семье было два праздника - храмовой и рождение моей матери 15 августа.

   Храм богимовский был хорошей архитектуры, в нем было много соразмерности, окна тоже давали хорошее освещение, что в старинных сельских церквах редко встречалось; живопись была прекрасная, всем нравилась наша церковь, и соседи охотно ее посещали. Она стояла недалеко от нашей усадьбы на дороге в бабушкино имение. От дому почти до самой церкви была широкая липовая аллея.

   Был Великий пост на исходе, - кажется, Вербная неделя; бабушка прислала сказать, что будет к нам, ибо желает поговеть. Сейчас же приказано было приготовить для нее комнаты. Для нас, детей, ее пребывание в доме соединялось с вакацией, потому что матушка, которая сама давала нам уроки, при бабушке не имела времени нами заниматься. Я была старшая в семье, а мне было в то время лет семь.

   Бабушку сопровождал всегда большой штат прислуги; ездила она в четырехместной карете в шесть лошадей с выносными, форейтором и двумя лакеями на запятках. В карете масса подушек; кроме бабушки, сидели в ней ее компаньонка, горничная Лена и две собачки: Мирза и Журик. И вот мы ожидаем бабушку. Как только ее экипаж покажется по дороге мимо церкви, так буфетчик Сергей Николаевич войдет в батюшкин кабинет, остановится в дверях и возвестит, что барышня к нам жалует, - мы к окнам. Карета въехала в ворота большого двора, и мы бежим встречать в переднюю нашу дорогую гостью. Дверь отворяется, входит бабушка, укутанная в шубу, в большом атласном капоре фиолетового цвета; ее ведут под руки, и Лена расстегивает на ходу ее шубу, а лакей принимает ее на свои руки; бабушка садится на диван, и с нее снимают теплые белые лохматые сапоги, осоюзенные белым сафьяном. Мы должны все время смирно стоять; затем бабушка проходит в батюшкин кабинет, где ее усаживают на диван. Мы между тем приняли от лакея ее двух собачек и несем их на руках за бабушкой, что составляет для нас большое удовольствие; но мы отнюдь не должны при этом забывать, что с бабушкой следует поздороваться, а этого никак нельзя сделать, пока она не снимет капора и бесчисленного множества платков и косыночек, которые на нее накутаны. Мы стоим против нее и ожидаем. Наконец снят последний шарфик, и бабушка осталась в одних волосах. Тогда ей было лет под семьдесят, а в ее темно-русых косах, которые она носила, закладывая их по-детски вокруг головы, не было еще седых волос. Эти глянцевитые темные волосы гладко лежали над ее невысоким лбом и немного вились над висками. Говорили, что она была очень хороша в молодости, высока и стройна. Глаза у нее были карие, очертание лица мягкое, черты тоже мягкие, нос породистый, прямой, без горбинки, а ноздри имели способность раздуваться под влиянием душевного волнения; выражение ее лица так часто изменялось, и довольно полные губы раздувались в гневе, выражая так откровенно, что она сердится. Зато при рыбке углы ее рта подымались вверх особенно приятно, придавая ее лицу сдержанно-лукавое выражение. Игра ее лица производила на меня всегда глубокое впечатление, так вот и догадаешься: чего она хочет и что ей нравится и что ей не по нутру. Я заметила, что скрывать свои чувства она не умела да, кажется, и не могла, оттого и была часто резка. Если ей приходилось принять une mine de circonstance (выражение, соответствующее обстоятельствам (фр.)), хотя бы, например, в гостиной, то выходило очень смешно. Подчиняться моде или этикету она никогда не могла, всегда утрировала оборки своих чепцов, цвета материй на платьях и вообще мало обращала внимания на впечатление, которое производила на других.

   Но пора вернуться к моему повествованию. Итак, когда последний шарфик снят, то Лена уносит все атрибуты зимнего кутанья и подает бабушке чепец именно с преширокой оборкой и бридами из газовых лент. Когда он уже на голове у бабушки, мы чинно подходили к ней к руке. В это время показывается няня в дверях кабинета; она несет на серебряном подносе весь чайный прибор и ставит его на круглый стол против бабушки, которая после самого краткого путешествия любила кушать чай.

   Бабушка Екатерина Алексеевна была большая рукодельница; из ее рук выходили замечательно изящные работы. Она много вышивала для нашего храма. Помню по серебряному глазету воздухи, которые обновили на храмовый наш праздник. По карте золотом она вышивала без очков до глубокой старости. По поводу вязанья шерстями я слышала от нее следующие воспоминания из ее молодости.

   - Теперь, - говорила она, - берлинская и английская шерсть такая обыкновенная вещь, ею хоть пруд пруди, в мое же время она была редкостью. Ее употребляли только большие барыни; в высших сферах общества было доступно вышивать ковры. У нас же в деревне и понятия о том не имели. Я смолоду была охотница до работ, но шерсти купить и подумать не смела; батюшка так бы прогневался, если б я осмелилась заикнуться о покупке такого ценного товара. У нас ведь все было домашнее; шерстяные чулки мы носили, конечно, из домашней шерсти, не говоря уж о белье - все из домашнего холста. И столовое белье - то же самое. У нас-то все матушкины ярославские мужички привозили - это входило в их оброк. Но и в Богимове отлично пряли и ткали; мы с сестрами носили по будням платья из домашней холстинки, по воскресеньям только ситцевые. Я была меньшая из сестер, и мне первое белое канифосовое платье сшили, когда я была взрослой девицей лет восемнадцати. Так вот, насчет шерсти я стала рассказывать. Гостила я одно время у Кашкиных в Прысках (из Оптиной[1] пустыни к ним заезжала) и видела у их гувернантки прелестную подушку, вышитую берлинскою шерстью; узор-то я перерисовала, и канвы мне подарили: за малым дело оставалось - нет у меня шерсти. Как туг быть? Тогда добрые Кондыревы[2] вошли в мое положенье; у них были шленские овцы, так они велели начесать шерсти из душек (это та шерсть, что на груди и под шеей у овец, так называется); эту шерсть вымыли и привезли мне. У нас Пелагея хорошо и ровно пряла, и вышла мягкая, довольно хорошая шерсть, но белая вся, а узор без теней вышивать нельзя. Что же бы вы думали? - я сама покрасила шерсть, и вышло очень недурно, затем я вышила ковер. Когда-нибудь я вам его покажу.

   Еще по поводу своей страсти к цветам бабушка рассказывала следующее:

   - Это была всегда такая оказия, моя страсть к цветам, - говорила она, - бывало, только в людях и полюбуешься ими, дома же и подумать не смей посадить цветочков; ни смородины, ни малины у нас не было. Батюшка ничего такого терпеть не мог, называл все это пустяковиной. Разве что подсолнечник на огороде допускался; бузина где-то подле кухни разрослась, и ту велел вырубить. Когда, однако, после кончины брата батюшка заболел и все хозяйство перешло на мои руки, то и пришел ко мне раз приказчик да и говорит: "Осмелюся доложить вашей милости, под скотным двором местечко пустует, а земля хорошая, не благословите ли ее мне под огород пожаловать: мы с женой сами ее обработаем, горошку да бобков насадим". Я подумала да и позволила и велела то местечко плетнем забрать. Да и сама стала там садить, то смородины, то малинки, цветов развела, розы были, левкой, только души нет, бывало, боишься, как бы батюшка не сведал!

   Таким образом текла жизнь бабушки в родительском доме, всегда под страхом, всегда в тревоге между больною матерью и деспотом отцом. Поверят ли тоже, что она не только цветы сажала потихоньку от своего родителя, но и французскому языку втайне от него выучилась и говорила на этом языке не очень чисто, но поддерживать разговор могла. Много читала и много себя образовала. Екатерина Алексеевна была замечательная женщина по уму и по способностям, характер же ее и душевные силы приобрели особое мужество в этой борьбе с дикими предрассудками и тяжелыми семейными драмами.

   Прадед не допускал мысли о воспитании детей; в те времена чада должны были удерживаться в черном теле в доме родителей, и он за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам.

   - Мои дочери не пойдут в гувернантки, - говорил Алексей Ионович. - Они не бесприданницы; придет время, повезу их в Москву, найдутся женихи для них.

   Вот как прадед возил дочерей в Москву, людей посмотреть и себя показать.

   Это было в начале царствования императора Павла Петровича. Было слышно, что двор будет в Москве, значит, будут празднества. Белокаменная всегда ликует, когда монарх почтит ее своим присутствием. Алексей Ионович нанял дом в Москве на три месяца и зимним путем поехал с двумя старшими дочерьми, Евдокией и Софьей, в столицу. Расчет был верный. Государь был в Москве, и едва успели сшить на Кузнецком мосту бальные платья для калужских барышень, девиц Прончищевых, как зимний сезон открылся балом, который монарх почтил своим присутствием. Это был первый выезд девиц Прончищевых, но как далеки они были от мысли, что будет и последний. Дня три спустя после этого бала Алексей Ионович приказал дочерям с вечера укладываться и собираться в дорогу. Наутро подвезли под крыльцо просторный деревенский возок, и богимовский властелин рез дочерей восвояси.

   Домашние удивились этому быстрому возвращению из столицы, соседи еще более, пошли разные толки, но прадед отмалчивался, и никто не узнал причины этой внезапной перемены в его предположениях. Наем дома в Москве ни к чему и не повел. Видно, не всегда можно стремиться к своей цели беспрепятственно. Бабушка, которая рассказывала об этом моей матушке, объясняла быстрое возвращение прадеда из столицы страхом за старшую дочь, которая своей красотой обратила на себя внимание государя, так что на другой день после бала было сделано из дворца осведомление о чине отца калужской красавицы.

   - Батюшка, - говорила бабушка, - не желал фавора для сестры при дворе и скорее рез ее в деревню.

   Матушка моя видела эту тетку моего отца, когда она была уж немолода, но и тогда она еще сохраняла следы замечательной красоты.

   По возвращении из Москвы прадед, будто осердясь за неудачную поездку, поспешил найти дочерям женихов в деревне. Старшую, красавицу Евдокию, выдал замуж за князя Якова Алексеевича Несвицкого, человека богатого, но мало подходящего ей по летам: ей было семнадцать, а супругу ее под семьдесят. Вторая дочь, Софья, была выдана за Арбузова. Алексей Ионович наградил дочерей хорошим приданым.