Жена А. И. Прончищева и воспоминания о нем П. А. Крюкова

V. Жена А. И. Прончищева и воспоминания о нем П. А. Крюкова

   Перейдем теперь к прабабушке Глафире Михайловне, супруге Алексея Ионовича. С тех пор, как помню себя с раннего детства, над ней носился ореол святости и благоговейного уважения к ее памяти в моей душе и воображении. Она была из тех кротких и чистых созданий, с которых не может взыскать самый строгий судья. Знаю, что между ею и супругом ее произошла какая-то драма, но я не желаю помещать ее на страницах этих записок. Слышала я, что прадедушка сильно оскорбил свою супругу, затем Бог взыскал ее тяжкою болезнью, и она лишилась рассудка. Но умопомешательство ее было тихое; она жила в доме мужа в отдельных покоях, из которых никуда не выходила. У нее был свой штат прислуги, и она была как дитя: ничего для себя не требовала, почти ни с кем не говорила. Единственным ее занятием было вязанье кошельков из тончайших ниток; после ее кончины осталось бессчетное количество таких экземпляров мешочков, вывязанных бесцельно, но весьма изящно и искусно. В доме ее почитали за юродивую о Христе; в понятии домочадцев она была отмечена как взысканная от Бога и служащая Его Святой Воле своими страданиями. Супруг, при всем своем деспотизме, должен был подчиниться удалению из ее присутствия; в ней, всегда тихой в своем умопомешательстве, его появление возбуждало страх, смешанный с порывами гнева. Он избегал показываться ей на глаза, однако раз навсегда было им приказано, чтобы барыню покоили. В 1812 году перед Бородинскою битвой прадед с семьей собрался выехать из имения в Вологду. Французы были в десяти верстах от Богимова. Когда все было готово к отъезду, Алексей Ионокич приказал нести барыню в приготовленную для нее карету, но она кричала и не соглашалась покинуть своей комнаты. Дочери уговаривали ее, но она легла в постель, завернулась одеялами, врылась в подушки. Супруг тогда вошел в ее комнату, бросился перед нею на колени и говорил:

   - Глафирушка, ты погибнешь, кто защитит тебя от врага? Они скинула с головы одеяло, взглянула на него и говорит:

   - Вот моя защита, - при этом она указала на икону Василия Великого, которою ее благословляли при замужестве. Затем Глафира Михайловна вновь закуталась одеялами и подушками, обратясь лицом к стене. Так и должны были оставить ее в Богимове, тогда как вся семья уехала в вологодское имение. Это рассказывал мне твой батюшка, передавая мне икону Василия Великого, с которою я никогда не расстаюсь. Я в то время была уже замужем.

   В Богимове, говорит предание, стекла в доме были выбиты от пушечной пальбы во время тарутинской битвы. Приходили тоже мародеры, забрали много лестного, но барыни не тронули, она осталась совершенно спокойна. Трудно, однако, верить, чтобы стекла в доме были выбиты, ибо Тарутино было от нашего имения верстах в 70-ти. Этот рассказ я записала со слов старой Пелагеи, сенной девушки прабабушки моей, - она по старости лет иногда завиралась. Пелагея эта жила долго у нас в доме без всякой определенной должности. Помню только, что во время грозы Пелагея брала всегда из киоты икону св. Николая Чудотворца, зажигала восковую свечу и обходила несколько раз вокруг дома с иконой и зажженною свечой, творя молитву. Мы всегда думали, что и Пелагея особенно угодна Богу. Она была кривая, и вот, будучи еще ребенком, бывало, спросишь ее:

   - Пелагеюшка, отчего у тебя глазок кривой?

   - Это, сударыня-барышня, - отвечает она, - прадедушка ваш Алексей Ионович изволили выколоть.

   Была еще у нас юродивенькая в Богимове. Эту, говорили, прадедушка чем-то напугал. Звали ее Дарьей Ильиничной. Вероятно, она тоже была очень стара, но до чего стройна и пряма! Коричневый кафтан суконный так ловко сидел на ней. Она была очень высокого роста; небольшая головка ее всегда слегка склонена, одним словом, вся фигура ее была живописна. Она подвязана под бороду белым платком, спущенным низко над глазами, улыбка на лице какая-то детская, одета чисто, и коса заплетена. И какая же она работящая! Ежедневно ходила она за водой за две версты по нескольку раз в день в соседнюю рощу, где был ключ отличной студеной воды. Едва проснешься, бывало, глянешь в окно, а Дарья идет уже с коромыслом на плече и двумя ведерками, - это она принесла воды из рощи на самовар к чаю. Матушка скажет ей:

   - Дарья Ильинична, ты стала слаба, небось стара; зачем тебе воду таскать? Ведь все равно взять ее нам из Золотиловки.

   - Не замай!" - отвечает она. - Бог труды любит.

   И отвечает так странно, без всякой интонации в голосе, без всякого выражения. И глядишь, - идет снова в рощу маленькою тропинкой, которую протоптала до овражка, где был тот колодезь.

   Был тоже юродивый у нас в Богимове, звали его Алексей Иванович, тот был бурный, иногда сердитый; то бранится, то читает молитвы. И лето, и зиму ходил босой, несмотря ни на какие морозы, и всегда в длинной белой рубашке. Он тоже поминал часто прабабушку в молитвах, называя ее святою.

   В Богимове не было сада при Алексее Ионовиче. Он был враг всего, что может быть любезно для взора, зато усадебные строения были капитальные: они были вытянуты, точно казармы, и представляли собой массу прочного домашнего кирпича, который, казалось, и в огне не горел, и в воде не тонул. Строитель не увлекался стилем или же украшениями, а главною его целью была солидность и прочность построек.

   Большой двухэтажный дом в 25 комнат, с такими же флигелями, конный двор, - все это стояло лет тридцать небеленым; прадед говорил, что строению надо дать выстояться. Отец мой к свадьбе решился выбелить усадебные постройки, дом внутри оштукатурил, затем завел сады, разбив перед домом правильные аллеи, которые засадил липами. Был у нас почтенный старичок сосед, Прохор Алексеевич Крюков, современник прадеда, знавший отца моего с пеленок, любивший его, кажется, больше своих родных чад и читавший всегда ему мораль. Сидим мы, бывало, в Богимове за рукоделием в батюшкином кабинете вокруг стола, батюшка курит из пеньковой трубки, сидя в дедовских креслах, а против него на маленьком диванчике сидит старичок Крюков в длинном коричневом старомодном сюртуке, в парике; он нюхает табак из черной лукутинской табакерки с ландшафтиком и ведет непременно речь, восхваляя прежние порядки и порицая текущие. Прохор Алексеевич был недоволен, что батюшка обсадил усадьбу липовыми аллеями, и называл эти липы смородиной.

   - А спрашивается, - говорил он батюшке, - что тебе дает эта смородина? При дедушке твоем, два аршина отступя от дому, - сейчас и поле. Сидит, бывало, перед окошечком да копны считает в уборку; у него, шалишь, ничего не стянуть, ни же единого снопика. Усердный был к своему добру; оттого и нажил.

   - Все бренно и все тленно, - отвечает батюшка. - Смейтесь пока над моей смородиной, почтеннейший Прохор Алексеевич, а когда вырастут липы, увидите, какая это роскошь будет.

   - Роскошь, роскошь! Задал бы тебе дедушка за эту роскошь: липы-то и в роще растут, продавать их не будешь, а хлеба в закромах у тебя не прибыло. Хозяин ты, Алеша, - нечего и говорить.

   - Не вам бы говорить, Прохор Алексеевич, а не мне бы слушать. У вас в Данькове разве сад-то плохой, а я у дедушки никогда яблочка не видывал. Да что поминать прежние порядки! Были да, слава Богу, прошли.

   - Нет, светик мой, дедушкины порядки не такие, чтоб прошли. Он какого ума-то был? - не нашего с тобой! Не прошли дедушкины порядки, когда он тебе такое сокровище, как Богимово. оставил. Ведь усадьба-то у тебя настоящий город! - белокаменная, да и только. Погляди ты только на строение.

   - Я вот что только, Прохор Алексеевич, не могу понять в дедушке: зачем он усадьбу перенес на эту сторону реки? Зачем он ее там на горе не оставил, где была прежняя старая усадьба и церковь? Какая там живописная местность, какой бы парк можно было там разбить, да и чего бы я там не соорудил!

   - Ну! Уж это его каприз был. Оно вот как было это дело. Ведь кирпичный-то сарай был выстроен на той стороне реки, позади старой усадьбы; кому бы в голову пришло, чтоб твоему дедушке пришла такая фантазия, материал был уже готов - вот-вот, только воздвигай постройки. Не тут-то было! Приезжаю это я в Богимово, пора осенняя (с именин из Жукова заехал). Дрожки свои я домой отпустил, чтоб не держать человека на дожде; слякоть такая да изморозь! Думаю, пойдут у нас тары да бары да сладкие разговоры, - засижусь долго. Вот разлетаюсь я к твоему дедушке, а он сидит насупившись, значит, не в духе. У него были такие мрачные дни. Ничего себе; я свой человек: взял трубочку, закурил, похаживаю по комнате. Смотрю в окно, дождь так и хлещет в стекла, в трубах ветер гудит. Вдруг это вижу я: одна, две, три, т.е. телега за телегой с лошаденками крестьянскими, одна за другой, по горе-то тянутся, грязь, скользь - телеги вязнут колесами по ступицу, мужички погоняют своих клячонок, понукают, помахивают кнутиками, сами лаптями глину месят, небось онучи у них на ногах мокрые, и как есть вся тут богимовская барщина. Что за притча, думаю, какие-такие тут работы производятся? Спросить не смею: коли не в духе Алексей Ионович, - непременно оборвет. Стал я перед окном, гляжу - аж руками развел! Должно, я долго стоял: как трубку приложил опять к губам, она не курится. И покажись это самое смешно твоему дедушке, - как захохочет он да и говорит: "Что, Проша, обжегся? - шутник тоже был, да и надо мною любил кашу варить. Затем подошел он ко мне, глядит тоже в окно да и говорит, показывая на обоз: - Видал ты, Прохор, такие виды? Это, братец ты мой, доложу тебе, кирпич у меня теперь возят с этого берега на мельницу на ту сторону; на той стороне буду строить усадьбу, а не на этой. Понял?" - "Так говорю, Алеша, значит, не перечь моему ндраву - так, что ли?" - "Так, так", - говорит он и развеселился, и пошли мы с ним закусить в столовую.

   Так тоже рыл он с полгода клад, приснившийся ему во сне; тоже держал всю барщину над этой бесполезной работой около полугода. Ничего, конечно, не нашел, а народу много заморил над нею.