Осев в Москве, папа как добросовестный сын, не успокаивался до тех пор, пока не перевез из Никополя с бедствующей Украины в Москву всех родных: родителей, брата и сестер. В коммунальной квартире, где Наркомнац выделил ему 21-метровую комнату, он выхлопотал для них еще две комнаты. Так, в конечном счете, в одной коммунальной квартире три комнаты оказались заняты многочисленными Гурштейнами. Одна -- дальняя -- комната была нашей, а две смежных сразу при входе в квартиру занимали все остальные.
Переехав в Москву, пожилые родители папы уже не работали, а мать вскоре умерла.
Родители папы были похоронены на еврейском кладбище, которое после войны ликвидировано в связи с прокладкой Кутузовского проспекта. Переносом могил родителей на Востряковское кладбище занималась папина младшая сестра Любовь Шефтелевна (тетя Люба). На Востряковском кладбище до сих пор существует, так называемое, переносное еврейское кладбище.
Старший брат папы -- Моисей Шефтелевич Гурштейн (1885-1967) -- звезд с неба не хватал, но был человеком рассудительным, работящим, добрым и отзывчивым. В Москве он всю жизнь прослужил бухгалтером в Промстройбанке на Тверском бульваре. На работу ходил пешком. По всему нашему двору был известен тем, что никогда и никому не отказывал дать взаймы небольшие деньги. Никаких процентов за ссуду денег в долг, упаси Бог, никогда не брал. Когда мне позарез понадобились деньги на первую кооперативную квартиру, дядя Миша без лишних слов дал две тысячи рублей -- сумму в начале шестидесятых годов для меня неподъемную: я получал зарплату в 83 рубля в месяц. В последующем он неожиданно отказался брать эти деньги назад.
Довольно необычна судьба жены дяди Миши -- Марианны Исааковны Столяр (1898-1990) -- опытного глазного врача. Она никогда не занималась частной практикой и до глубокой старости работала в Московском научно-исследовательском институте глазных болезней им. Гельмгольца -- самом крупном, авторитетном, многопрофильном научно-исследовательском офтальмологическом центре страны; отмечая в 2000 году столетний юбилей, институт оставался там же, где и возник, на углу Садового кольца и Фурманного переулка. Тетя Марианна выписывала рецепты на очки всем родным и знакомым.
Отец тети Марианны был раввином из повята Сувалки -- части Польши, граничащей с Россией. У него было несколько детей, но жена умерла, и он отправился за лучшей долей в Палестину. Дети от первого брака предпочли остаться в России, а многочисленные дети от второго брака родились уже в Палестине. Так у тети Марианны оказалось несколько сводных братьев и сестер, разъехавшихся по белу свету.
Самую долгую жизнь прожила в США сводная сестра тети Марианны -- Юдифь. От своего отца Юдифь знала о московской сестре, заочно любила ее, нашла и однажды сильно выручила. Она по собственной инициативе безо всяких на то просьб дала тете Марианне доллары на покупку кооперативной квартиры. На "деревянные" рубли тетя Марианна тогда купить отдельную квартиру не могла, а на валюту -- пожалуйста. Так, вскоре после смерти дяди Миши, его жена и дочери переехали в отдельную трехкомнатную квартиру в валютном кооперативе в Скорняжном переулке неподалеку от начатого и недостроенного Новокировского проспекта. На мои плечи возложили бремя ответственности: тянуть жребий на этаж в 16-этажной башне. Я вытащил число 13.
В советское время -- в связи с моим допуском к секретным работам -- существование Юдифи хранили от меня в строжайшей тайне. Между тем, честно сказать, я и Юдифь никакие не родственники: у нас с ней нет ни единой капли общей крови. Но наше последующее общение было живой связью времен, унаследованных от давно почившего раввина из Сувалок. Осенью 1998 года, уже находясь в США, мы всей семьей с моей женой Олей и маленькими детьми отправились на уикэнд в Тьюсон, штат Аризона, на 85-летие Юдифи. Встреча была незабываемой, поскольку собралось огромное, шумное и веселое общество из разных уголков мира. В следующий раз мы с Олей встречались с Юдифью в Денвере на бар-митцве ее правнука (сына от сына ее сына Одеда). Вскоре Юдифь объявила, что ей надоело жить, и, вопреки бурным протестам родных, преднамеренно уморила себя голодом.
Как ни странно, моя многочисленная родня по отцовской линии не оставила наследников. Обе папиных сестры -- старшая Соня (1888-1934) и младшая Люба (1900-1967) -- никогда не были замужем и не имели детей. То же случилось и с моими кузинами по отцовской линии -- двумя дочерьми старшего брата папы Моисея и его жены Марианны. Их старшая дочь -- Сарра Моисеевна (1926-2001) -- во время войны (когда это еще было возможно для еврейки) окончила Физический факультет МГУ и после этого всю жизнь до пенсии преподавала физику в школах недалеко от нашего дома в Трубниковском.
Кое-кого из подруг моей кузины (в быту Ляли) я запомнил на диво отчетливо. Были среди них скрипачка из оркестра Большого театра; Валя -- дочка известнейшего советского строителя гидростанций Бочкина; томная восточная красавица Марианна Узунова, с которой мне еще довелось сталкиваться в дальнейшей жизни.
Младшая сестра Ляли -- по паспорту Анна Михайловна (1931-2010) -- окончила в Москве медицинский институт и работала сначала по распределению на скорой помощи за полярным кругом в Норильске, а потом, вернувшись в Москву, участковым врачом-фтизиатором в туберкулезном диспансере в Малом Власьевском переулке (тогда улица Танеевых).
При первой же на то возможности Аня вышла на пенсию. В последние годы жизни коротала время одиноко, замкнуто, постоянно хворала и зимой даже не выходила на улицу. Она не перенесла рекордной жары и дымного смрада, одолевших Москву в июле-августе 2010 года, когда горели окрестные торфяники. По официальным данным ежедневная смертность в городе подскочила вдвое. Аня твердила, что ей наскучило жить. Она ушла из жизни на руках врача скорой помощи 30 июля 2010 года -- накануне дня своего рождения, не дожив одного дня до 79 лет. Она прожила на четыре года дольше, чем ее старшая сестра Ляля.
