На Брянщине, в эвакуации
Деревня Селиловичи раскинулась на косогоре излучины реки Габья. Ещё в 19-м веке сюда была выдана замуж моя бабушка, только при венчании увидевшая своего суженого. Здесь рожала своих многочисленных детей, из которых выжило только шестеро: пять братьев и моя мама. Остальные умерли ещё в младенчестве. Здесь же остались жить её старшие сыновья, обзавелись семьями.
Перед самой войной младший из них, Андрей, перевёз семью в райцентр Рогнедино, семья старшего, Ивана, оставалась в Селиловичах всю войну. В первые дни войны дядя Иван был мобилизован и воевал артиллеристом от западной границы до Москвы и назад до Берлина. Погиб при его штурме, за два дня до Победы. Андрей партизанил, раненый схвачен карателями и казнён.
В это село и привезла нас мама в конце июля, стремясь укрыть от военных невзгод: война затягивалась, Рославль бомбили. Германец, как тогда называли немцев, по слухам был уже под Могилёвом.
Мама со дня на день ожидала отправки на фронт с госпиталем. Ей и другим работникам помогли эвакуировать семьи – выделили машину. Далеко ехать не собирались – верили, что немца вот-вот остановят и погонят назад.
Ехали на полуторке вместе с другими семьями, которые высаживались в разных посёлках. Я запомнил только Сещу по взлетавшим бомбовозам. Где-то и нас высадили, и в деревню мы добирались пешком.
Пристроив нас под присмотр тёти Нюры, мама ушла и на попутках добралась в Рославль, в свой госпиталь на колёсах.
Появилась она в деревне поздней осенью, попав в окружение под Спас-Деминском. Шла назад к детям.
Более трёх месяцев я пропадал на реке и в полях с деревенской ребятнёй, многое у них перенял, многому научился. Сельские ребята были более самостоятельные: умели выполнять несложные работы, с малых лет помогая матерям в огороде и уходе за скотом. Я же поначалу побаивался не только коров, но и овец.
Более всего меня манила река. Не широкая, но с глубокими омутами, в которых, по утверждению ребятни, водились громадные щуки, она несла свою чистую воду к далёкой Десне – реке вообще легендарной. Сколько историй я выслушал и про пароходы и про страшных сомов, утаскивающих под воду не только гусей, но и купающихся жеребят.
Приближался фронт. В село начали залетать снаряды, то ли немецкие, то ли наши – нам, ребятне, это было безразлично, страха не было, страх появился значительно позже. Часть жителей села перебралась на берег Габьи, отрыв в крутом яру небольшие пещерки, некоторые – на другой берег, соорудив норы-землянки на конопляном поле. Эти окопчики, перекрытые досками, жердями и снопами конопли не могли, конечно, защитить от снарядов, но создавали видимость безопасности.
Конопля созрела, её начали жать, вязать в снопы и обмолачивать. Поле оголилось, и землянки с кучами снопов над ними и протоптанными тропинками стали приметны с воздуха. Однажды над полем пролетел самолёт, сбросил две небольшие бомбы и обстрелял из пулемётов. Пришлось вернуться в село под защиту рубленных ещё дедами изб.
Хорошие землянки научились строить годом позже, когда район стал партизанским краем.
Хорошо помню, как мы таскали вброд через реку снопы конопли, сушили её, обмолачивали и лузгали прожаренное семя. Но больше всего пришлась по душе толчёная в ступке масса, скатанная в шарики после отжима масла, то есть жмых.
Всё село занималось заготовками: колхозные поля были убраны в частном порядке, в каждом дворе или огороде копались ямы, в них пряталось всё собранное. Правда, большинство припрятанного было позже обнаружено немецкими заготовителями, проверявшими все подозрительные места в огородах шомполами как щупами. Спрятанные на огородах запасы вывезли на колхозные хранилища, ставшими немецкими продскладами.
Свободное копирование
