Сергей Прокофьев. Дневник - 1794

24   июля

Опять в Париже. Якулов притащил несколько эскизов костюмов (комиссар, матрос), очень интересных; также эскиз декорации, вся стального цвета, с площадками разной высоты. Дягилев хвалил; я удивлялся: до сих пор он всегда старался сладить декорации как можно портативнее - для перевозок. Как он будет перетаскивать всю эту сложную конструкцию - непонятно. Итак, зрительная часть сюжета несколько выяснилась, но сам сюжет всё ни с места. Якулов обещал разработать к сегодняшнему дню свои три «сферы», но его объяснения были так туманны и так общи, что Дягилев заволновался: «Надо просто-напросто кому-нибудь заказать сюжет, иначе мы никогда с места не сдвинемся. Сюжет выдумать нетрудно, но нельзя подгонять к Советской России какую-нибудь западноевропейскую интригу. В России сейчас и думают, и любят, и веселятся иначе, поэтому сюжет этот может написать только советский писатель». Но кто? Думали. Никого в Париже нет. Вернулся к Эренбургу. Мы с Якуловым морщились. Эренбург - avant dernier cri[1]. Дягилев говорил, что наоборот. Эренбург произвёл на него очень хорошее впечатление; пускай он неприятный человек, но он умён и наблюдателен. Мы уступили, однако советовали привлечь Эренбурга только как консультанта. Т.е. чтобы не было «либретто Эренбурга», а просто использовать его советы, сведения, заплатить ему деньги, а либретто уже мы разработаем сами. Словом, выжать и отстранить. На этом расстались, а через два дня пожалуйте опять в Париж.

Поехал я к Сигети. Сам был в отъезде, была только жена и Б.Б.Красин, который, оказывается, у них остановился. Красин - высокий мужчина, с выдающимися скулами, грубоватым лицом, но приятный; несколько семинарского типа. Говорит простовато, но в то же время старается говорить красиво, при этом морщит переносицу. С ним молодой еврей, хорошенький мальчишка, спокойный и самоуверенный. Я не мог отделаться от мысли, что Красин - не коммунист, а мальчишка состоит при нём, коммунист и «око Москвы».

-      Ну что-ж, Сергей Сергеевич. - начал Красин. - надо ехать в Москву! Я ответил:

-      По-моему, тоже надо.

-      Вот я вам предложение от ЦИК'а привёз.

Он вынул бумагу и развернул. Я машинально протянул руку, чтобы взять, но он, повернув бумагу так, чтобы и я, и он могли её видеть, не выпуская из рук, начал читать. Я замял моё движение, решив, что ему, может быть, не велено отдавать мне бумагу.

Красин прочёл предложение ЦИК'а написать «киносимфонию» (!) к двадцатилетним торжествам в память революции 1905 года.

-      Если вам трудно подгонять музыку к фильму, то вы просто можете написать увертюру и отдельные номера. По поводу юбилея соберутся представители со всей России, и будет торжественный акт в Большом театре.

Он прибавил:

-      Я говорил - «Прокофьев дорого запросит», - и мне ответили: ну что-ж, заплатим.

Но разумеется, предложение принять нельзя было. Принять - значит подписаться под большевизмом, и тогда прощай моя деятельность в буржуазных странах! Я не говорю уже о том, что мне всякое участие в политике противно. Однако надо было не обидеть Красина. Я спросил:

-      А когда надо, чтобы это было готово?

-      К Новому году.

-      Ой, боюсь, что заказ приходит слишком поздно: я только что принял другой заказ от Дягилева. Оба я не сделаю, а от Дягилева отказаться я уже не могу.

Красин сказал:

-      Ну, подумайте, Сергей Сергеевич, и потом дайте ответ.

С этими словами он положил бумагу на стол, но я остерегался её трогать. Затем он заговорил о концертном турне в России, на которое он хочет меня пригласить от имени Государственной Филармонии. Так как я очень торопился к Дягилеву, то решили, что в следующий мой приезд я опять зайду к Сигети, и тогда мы опять поговорим о концертах. Кстати, он узнает, где остановился Экскузович, который только что приехал. Я сказал, что очень бы хотел поговорить с Экскузовичем о предстоящей постановке «Апельсинов». Красин сказал: «И Экскузович очень хочет видеть вас».

Я вернулся к Дягилеву, но ничего нового не прибавилось. Решено, что завтра он увидит Эренбурга и будет стараться его «выжимать». Затем через два дня я должен снова вернуться в Париж. Якулов поехал провожать меня на вокзал. Я ему сказал: «Вы всё говорите, что у вас для сюжета масса материала, а когда дело доходит до того, чтобы изложить его, вы бродите в каких-то туманах». Якулов стал рассказывать материал: тут и папиросники, и дамы в абажурах, переделанных в шляпы, тут и жулики, которые, спасаясь от комиссаров, перебрасываются с одной площадки на другую на верёвках, прикреплённых к потолку, и рабочие, работающие на фабрике молотками (прекрасно! молотки в качестве ударных на сцене!), и оратор с книгой, привязанной к нему на резинке, - когда он бросает книгу, она сама к нему возвращается. Передо мною предстала целая картина большевистского балета. Я сказал: «Действуйте, у вас масса материала; его только надо влить в крепкую форму - и сюжет готов, никакой Эренбург не нужен». «Я всё время это и говорю». - ответил Якулов. Но как раз у него этого дара - спаять всё в одно крепкое целое - и не было.