Сергей Прокофьев. Дневник - 1698

24   января

Днём Сувчинский пригласил меня к Mme Гучковой, сестре Зилоти и матери Mlle Гучковой, которую я видел у него. Там было собрание евразийцев: профессор Франк, профессор Трубецкой, профессор Ильин, задававший мне сложные музыкальные вопросы, и какой-то господин из Москвы, который очень напористо стал хвалить Рославца и Мясковского. В этой напористости играл главную роль московский патриотизм, который, говорят, там очень развился: вот мы какие. Когда же я стал сам расхваливать Мясковского и оказалось, что я его и лучше знаю и больше люблю, то он сделался сразу очень простым и милым. Впоследствии Сувчинский сказал мне на ухо, что этот человек из красного штаба, но сочувствует евразийству и здесь инкогнито. Жаль, что я не знал этого раньше, я бы отнёсся к нему внимательней. Сам Сувчинский больше сидел в сторонке, на диване с Mlle Гучковой, и они ласково ворковали.

К четырём часам я вернулся домой, к Гессену, но Бран с деньгами не явилась. Я лёг отдохнуть перед концертом. В пять никого. Наконец явился страдальческого вида господин, который сказал, что всё будет сделано хорошо, концерт состоится, деньги мне заплатят. Я ответил, что как же я могу им верить, когда они первого условия уже не исполнили, не принесли гонорар в четыре часа. Он стал продолжать свои убеждения, но я сказал, что не одену фрака, пока гонорар не будет в кармане. Человек ушёл. Мы пообедали. Без четверти восемь (концерт был объявлен в восемь) от Мери Бран не было ни слуха, ни духа. Я всё-таки надел фрак. Гессены тоже приготовились идти в концерт. Все сидели в гостиной и ждали, точно перед встречей Нового года. Гессен говорил: «Я всё-таки не понимаю - ведь публика же собралась!» Наконец в 8.20 звонок по телефону, телефонирует по поручению Мери Бран тот же болезненный человек: просит приехать, публики собралось много, Бран заплатит гонорар при входе. Сели в автомобиль и поехали: я, Гессен, его жена и два сына. Я смеялся, говоря, что окружённый в такой мере, я могу не бояться никаких атак со стороны Мери Бран. Но Гессены оказались трусами: едва мы подъехали к залу, у подъезда которого стояли Мери Бран и болезненный человек, как вся гессеновская семья высыпала и скрылась. Я остался один в глубине автомобиля и ко мне подошёл болезненный человек, который стал очень вежливо уговаривать меня, но я сказал, что не выйду из автомобиля, пока не получу по уговору денег, а если не получу, то уеду. Тогда ворвалась Мери Бран. Она была в последней степени волнения, рыдала, кричала, грозила, умоляла, словом, припадок Ренаты из первого акта «Огненного ангела». Обещала заплатить после концерта, дать сейчас какие угодно расписки, говорила, что если я откажусь, то она банкрот и её чуть ли не посадят в тюрьму. Убегала, прислала своего немецкого партнёра, очень приличного молодого человека, затем снова возвратилась в таком волнении, что я испугался - а вдруг ударит. Поэтому я насторожился и незаметно принял позицию для бокса с тем, чтобы левой рукой отвести её удар, а правой вытолкнуть её из автомобиля. В конце концов на её громкие восклицания стали обращать внимание прохожие, которые начали собираться вокруг автомобиля. Надо было что-то решить: или уезжать или идти играть. Я рассудил так: денег всё равно не получишь и будущее турне с этой госпожой, конечно, полетело к чёрту. Проще уехать. Но публика и критика собрались. К тому же, если я уеду, то эту дуру ещё чего доброго в самом деле посадят в тюрьму. Я решил перенести переговоры из автомобиля в артистическую и взять с неё хоть обещанную расписку. Я вышел из такси и рассчитался с шофёром. После этого мы вошли в здание с главного подъезда, направляясь к боковому коридору, который вёл в артистическую. Шли: я, немецкий сотрудник Бранши и откуда-то взявшийся Гессен. Сама Бран исчезла. Было девять часов вечера, концерт должен был начаться в восемь. Кое-кто из публики сердито уходил. Одна из дам, узнав, что я и есть концертант, крикнула вдогонку: «Такой молодой, а уже такой нахал!» Какой-то критик, уходя, сердито сказал мне: «Wir sind nicht gewohnt dazu!»[1]. Я ему ответил: «Ich auch!»[2], имея ввиду, что я не привык не получать деньги. Немец удивлённо остановился на момент, но затем пошёл к выходу, а я в артистическую. В артистической никакой Бран не оказалось, сотрудник бегал её искать, но не нашёл. Я его спросил: «В таком случае, вы-то какую тут роль играете?» Он ответил, что с Мери Бран он случайно: у него своё бюро, Бран же через него получила зал и через него печатала афиши и билеты, и теперь ему самому чрезвычайно неприятно, что он с нею связался. Гессен советовал плюнуть на всё и выйти на эстраду играть. Я приоткрыл дверь и заглянул в зал: зал был на три четверти полон, и это решило судьбу вечера: было невозможно перед лицом стольких слушателей повернуться и уехать. Немецкий импрессарио предложил: «Хотите, я выйду и скажу публике, что Бран вас обманула и оттого и произошла задержка?» Я опять глупо сблагородничал: «Не стоит её добивать, она и так влипла». Я вышел на эстраду. Можно было ожидать, что меня встретят свистом... Но публика довольно громко аплодировала. Я поклонился и сел играть 2- ю Сонату. Тут, оказывается, я сделал ошибку: надо было по-немецки извиниться за опоздание. Тогда бы меньше за него свирепствовала пресса.

Первую часть Сонаты я ещё не совсем пришёл в себя после перенесённых волнений и должен был всячески держать себя в руках. Но после Скерцо дело пошло, и концерт протекал хорошо, с большим успехом. В артистической много всякого народа: Сувчинский, князь Трубецкой, Таня Раевская, жена Фительберга etc. Fräulein[3] Мещерская, которую я не узнаю, сказала, что едет к Нине в Париж, но я не поддержал разговора. После концерта никто, разумеется, ко мне не явился, ни с деньгами, ни с расписками.