В ночь на восемнадцатое наш запоздавший поезд привёз меня в Петроград. Что ж, мило, хотя мокро и грязно. Первые лица, с которыми я снёсся, была Элеонора. Она мне рассказывала - не знаю, сколь это точно - что штаб нашёл моё освобождение странным: что такое, освобождают от военной службы только за то, что композитор? - и хотели меня выкатить вон, но будто сам Керенский (так говорила Элеонора) поехал в штаб и сказал, чтобы они раз и навсегда это дело не трогали, пока он стоит во главе военного министерства и правительства.
Итак, всё было в порядке. В эти дни я обыкновенно завтракал у «Медведя» с Дидерихсом, с которым мы обсуждали будущие осенние концерты, и с Кусевицким, назначенным управляющим бывшего придворного оркестра. У Зилоти предполагалось троекратное моё выступление: с «Классической» Симфонией, Скрипичным концертом и с «Семеро их», которые я обещал кончить осенью. Кроме того, камерный вечер из новых сочинений: 3-я и 4-я Сонаты, «Мимолётности» и романсы на Ахматову (Кошиц). «Игрок» в эту зиму, как и все предполагавшиеся новинки, не пойдёт ввиду отсутствия ссуд на постановку, и контора театров предложила как-нибудь уладить этот вопрос. Но я, видя, что всё равно толку не выйдет, заявил категорически, что так как они в обещанные два сезона поставить оперу не могут, то я считаю контракт нарушенным, себя свободным от него и прошу выплатить причитающийся мне гонорар за десять гарантированных спектаклей. Таким образом, я предпочёл порвать первым, чем ждать, пока объявят, что «Игрок» снят, не будучи поставленным, хотя бы и по причине отсутствия средств на постановку.
Свободное копирование
